Борис Саченко - Соль

Всю осень и зиму Трофим почти не вставал с постели: тяжело болел. Ныло в пояснице, ломило в плечах, крутило руки, ноги, да так, что хотелось кричать, выть на всю хату. Приезжал из города сын, Роман, возил Трофима в больницу. Доктор, о котором говорили в деревне разное (рассказывали будто он — это ж надо додуматься! — не перевязывает раны бинтом, а заклеивает клеем, пробовал даже приклеить корове хвост, когда та было оторвала его, замотав за куст шиповника), долго осматривал Трофима, прикладывал трубочку то к спине, то к груди, слушал, странно как-то морщил лоб, будто перед этим проглотил кислую сливу, потом сел за стол и объявил, что ничего страшного нет, обычное недомогание, простуда. Он выписал на продолговатом листочке бумаги порошков, мазей, посоветовал Трофиму чаще парить свои старые кости в горячей воде, теплей укрываться ночью и «к весне, дед, будешь танцевать польку». Трофим ни чуточки не поверил доктору — слишком уж молод он был, да и если бы разбирался хоть сколько-нибудь в болезнях, разве занимался бы глупостями: приклеивал корове оторванный хвост, — однако же пил порошки, натирался мазями, грел в печи, в чугунке, воду и парил ноги, совсем не снимал с себя ни днем, ни ночью кожуха и валенок. И все поглядывал на окна, ждал весны, тепла. «Выберусь вот на зеленую травку, отогреюсь на солнце, тогда и поправлюсь» — думал он.

Проскрипела полозьями под окнами зима. Отвыли, отгуляли метели. Отзвенели ледяным звоном морозы. Все чаще и чаще начало показываться из-за туч солнце. Закапала сначала скупо, потом гуще, веселей весенняя капель. Оголилась, жирно зачернела земля. Вернулись из теплых краев ласточки, стали вить по застрешьям гнезда, защебетали, радуясь весне, теплу. Зазеленели луга, оделись в летний убор деревья. Пророкотал, прокатился, словно на разбитой колымаге, по небу из края в край гром. Пошло в трубку жито. Ладный поднялся над землей ячмень, загорелись огуречным цветом грядки на огородах. По последнему разу окучили картошку. И во дворах послышался перезвон кос — люди отбивали их, точили; подгоняли косовища, ручки — готовились к косьбе. А здоровье к Трофиму так и не возвращалось. По-прежнему ныла поясница, ломило спину, крутило руки, ноги. И все чаще, выйдя во двор, он со щемящей болью и сожалением вспоминал доктора, к которому зимой возил его сын, Роман, слова доктора, сказанные им, наверное, затем, чтобы обнадежить, утешить старика — «к весне, дед, будешь танцевать польку». И про себя печально усмехался. «Оттанцевал я, должно быть, свое. Пора!.. И так зажился на этом свете — слава богу, восьмой десяток разменял…»

Нельзя сказать, что Трофиму очень уж не хотелось умирать, покидать этот свет. Просто лежала на душе какая-то непонятная тоска, сожаление. Почему тосковал, о чем сожалел — он и сам хорошо не знал. Казалось иной раз, что не все еще сделано, не всему даден надлежащий лад, не все познано, пережито, и впереди его ждет нечто необычайное, ради чего он и родился на этот свет, ради чего и жил, работал столько лет. И опять же — что именно ждет его, зачем ему надо жить — додуматься никак не мог. И все это непонятное, неведомое вынуждало его терпеть боль, пить горькие. Как дубовая кора, порошки, греть в чугунах воду и парить ноги, не снимать с себя ни днем, ни ночью кожуха, словом, держаться за жизнь, как, должно быть, держится за нее, не хочет умирать все живое…

Как-то, когда Трофим, уставив в землю глаза, сидел на завалинке своей хаты, грел на солнце спину — в кожухе, валенках, зимней шапке (это в июле месяце!), — во двор к нему прибежал Хведарка, бригадир. Был Хведарка дробненький, маленький, как воробей. Может, потому он не вырос, что родился в войну, в самый что ни на есть страшный день — в тот день, когда немцы жгли их деревню. Родился он раньше времени, семимесячным. Трофиму потом рассказывали (его в то время не было дома), как чуть ли не всей деревней спасали Хведарку — сшили из овчины небольшой рукав и держали в нем мальчика; женщины, у которых были грудные дети, прикармливали его по очереди, потому что у Хведаркиной матери, Поли, пропало молоко, как видно, от испуга. Случилось все это в пути, когда людей из деревни угоняли в неметчину. И Хведарка — бывают же чудеса! — не погиб в дороге, выжил. Правда, не дал бог ему роста, но во всем остальном не обидел. Хлопец хоть и не очень широк в плечах, да зато с головой. Десятилетку окончил, бригадиром работает в колхозе уже не первый год. Люди уважают его, никто слова плохого не скажет. Умеет подойти к человеку, справедливость любит, а главное, не так часто заглядывает в рюмку, как бригадиры, что были прежде, до него.

Прошлепал Хведарка в кирзовых сапогах по двору, остановился около Трофима, куру подал. Сказал намерено громко, хотя голос у него и так был не по росту — мощный, басовитый.

— Что это вы, дед, без обиды будь сказано, как та наседка-квохтуха, сидите в такую жару в валенках, в кожухе?..

В словах Хведарки было что-то не совсем приятное, больно уколовшее Трофима в самое сердце. Но он сдержал себя, не дал этому больному, обидному воли.

— Не я, Хведарка, сижу, горе мое сидит…

— Слышал, слышал я, хвораете давно, — Хведаркин голос потеплел, зазвучал ласковее, мягче. — Роман ваш даже письмо мне прислал, чтобы я, в случае чего, и подводу вам дал и дров привез. Только я, дед, на болезни иначе смотрю. Человек, как я понимаю, когда начинает болеть? Когда без работы остается, к себе, к телу своему начинает прислушиваться. Тогда ему и кажется, что и тут, и тут, и там у него болит. А когда человек занят, когда у него работы по самое горло, тогда ему не до болезней…

— Доживешь до моих лет, другое скажешь. Так заболит, так скрутит — обо всем забудешь…

— Кто его знает, может, и ваша правда, — и Хведарка потер рукой ногу выше колена. — Это я сегодня хотел запрячь жеребчика, а он меня… Словом, изловчился, да копытом в бедро. Вот же болело!.. А вспомнил, сколько чего переделать за день надо, и про боль забыл, — и Хведарка опять потер ладонью то место, по которому ударил копытом конь.

— Это не боль, Хведарка. Это так, поболит и перестанет. Да и молод ты, рано еще тебе на повозке трястись. Верхом оно и быстрей, и удобней…

— Вся беда в том, что нельзя верхом. Знаете, в Гала нынче люди чуть свет косить поехали. Колхоз постарался. Двух поросят освежевали, баранчиков трех, а тут еще бычок ногу сломал, так и его ножом по горлу. Будут варить и завтрак, и обед, и ужин. Все, что надо, кажется, взяли. И котлы, и кружки, и миски, и ложки… Машины с людьми уехали, гляжу я — мешок возле склада лежит. А в мешке том соль! Забыли, значит, соль взять. А без соли, какая же еда…

— В войну и без соли ели, — не сдержался Трофим.