Борис Саченко - Соль

— Так то ж в войну! А теперь не посоли — и ложку в рот с едой никто не понесет… Так старались, заботились — и на тебе, из-за какой-то соли вся работа сорваться может. Так я и кинулся запрягать жеребчика. Только он не дался. Аккурат возле фермы Тарзан пасся, так я его поставил в оглобли, мешок с солью взвалил на повозку, пару бидончиков молока… Сам недоглядел, сам и исправить все хотел. Еду я мимо своей хаты, а тут жена выходит на улицу: «Хведарка, ты куда?» Рассказываю ей все, вот как вам. И только тогда мне в голову стукнуло: жена моя тяжелая, не сегодня завтра родить должна. Если я в Гала уеду, кто же отвезет ее в больницу? Слез я с повозки, кинулся к тому, к другому. И оказалось, некому ехать в Гала. Тот вместе со всеми косить уехал, того дома нет, тот еще мал и, где Гала, не знает. Вот я к вам и забежал. Выручили бы, дет, отвезли соль, а? А я уж, в случае чего…

Выглядел Хведарка, и правда, неважно, был смущен. Казалось, пройдет еще минута и он заплачет. Он часто-часто моргал длинными светлыми ресницами, кривил губы, на лбу обозначилась складочка-морщинка.

Если бы Хведарка просил Трофима съездить в Гала четыре-пять лет назад, тогда Трофим был еще крепким, когда не донимала его старческая немощь, он ни минуты не колебался бы, согласился бы сразу, тем более, что Хведарка никогда, ни в чем не отказывал ему, Трофиму, помогал в его одинокой жизни чем только мог, давал коня и дров привезти, и в больницу съездить, и огород вспахать. Но теперь…

— Куда уж мне, — криво усмехнулся Трофим и безнадежно махнул рукою. — Едва на завалинке вот, пригревшись на солнце, сижу…

— Так вам и не надо ничего делать. Коня я запряг, подгоню к вашим воротам, влезть на повозку подсоблю. Вожжи в руки подам… С дороги только не сворачивайте, конем управляйте…

Но и после этих слов неизвестно, согласился ли бы Трофим ехать в Гала. Слишком уж необычной была эта просьба бригадира, да и не привык он, Трофим, вот так, шурум-бурум, не обдумавши, не взвесив все как следует, что бы там ни было делать. Дорога же неблизкая — километров двадцать — двадцать пять. Колесо может сломаться, ось. Или конь распряжется, а сможет он, Трофим, поймать его, опять завести в оглобли, хомут как надо затянуть? И если бы люди поблизости были. А то ведь нигде ни хатки — чистое поле или глушь, лес. Ни позвать кого-нибудь, ни попросить… Да и… Да и сон какой-то чудной приснился ночью. Будто пришла в хату жена, Хадора, сложила руки на живот и сказала: «Ну, слава богу… Поезжай, поезжай…» И исчезла. Только что была и нет ее… Трофим все утро думал, что означает этот сон и слова, сказанные Хадорой. Три года прошло с тех пор, как она умерла, и ни разу не приснилась. А тут вдруг…

Тем временем, пока Хведарка говорил, а Трофим сидел, прикидывал в уме, как ему быть, ехать или не ехать в Гала, открылась калитка и во двор пулей влетел белоголовый, почти беззубый хлопчик, самый старший Хведаркин сын, Степка, и не останавливаясь, на бегу, закричал изо всех сил:

— Папка, кажала мамка, что бы ты домой шел. У нее живот жаболел, должно быть, брачика рожать будет…

— Только этого мне сегодня не хватало. Правильно говорится: где тонко, там рвется…

И Трофиму стало жалко Хведарку. Вспомнилось почему все, что слышал от людей, — как рожала Хведарку Поля — семимесячного, в пути, на подводе, когда дымилась, горела деревня, и гнали их немцы с автоматами в руках, окружив со всех сторон, словно преступников, как потом спасали ребенка, чтобы он не погиб… Хведарка родился не по-людски. Пусть хоть его дети родятся так, как полагается рождаться детям. И Трофим медленно, опираясь на руки — болело, ныло все тело, — поднялся с завалинки, сказал:

— Не расстраивайся так, Хведарка. Все как-нибудь обойдется. И жена родит, и соль в Гала отвезем. Скажи только, где подвода твоя стоит?

— Так вы поедете? — Хведарка, подняв с земли фуражку, снова надел ее на рыжую взлохмаченную голову. — Ну, и слава богу…

И улыбнулся, как ребенок, во весь рот.

— Я сейчас… Сейчас. Подвода возле моего двора стоит, я подгоню ее сюда, к вам…

— Не надо. Беги лучше машину ищи, да жену в больницу вези. А я… Как-нибудь доберусь до твоего двора. Вот только в хату зайду, хлеба на дорогу кусок отрежу, двери примкну…

Уже сидя на подводе и держа в руках вожжи, Тимофей посмотрел на солнце — оно высоко поднялось — подбиралось к полудню. И пожалел, что поддался на уговоры, согласился поехать в Гала. Хотя бы до сумерек туда добраться. Вернуться же сегодня назад, в деревню — нечего и думать. Придется ночевать на лугу. Сырость, болотный туман… и это с его здоровьем? И так вон всего гнет, ломает — не повернуться…

Но и отказываться, не ехать в Гала, тоже было неловко. Особенно, когда увидел, как со всех ног бежал, мчался напрямик по полю, путаясь в густых картофельных стеблях, к колхозному двору Хведарка, бежал, должно быть, искать машину, чтобы отвезти жену в больницу. «То будет, то будет, авось как-нибудь все обойдется…»

И Трофим дернул вожжи. Конь, послушный Тарзан, до этого спокойно дремавший, закрыв глаза, возле забора, в тени под дикой грушей, ветки которой протянулись даже на улицу, поднял голову, навострил уши. Почуяв властную силу вожжей, тронулся с места, вывез повозку на более твердую, укатанную дорогу и, когда колеса затарахтели, легко покатились, закивал головой в такт своему ходу, зашагал обычным шагом, как шагал всегда в упряжке, если поклажа была не очень тяжелой, — не сказать, чтоб слишком проворно, но и не медленно. Трофим же удобней уселся на мягкой прошлогодней соломе, вытянул перед собой ноги в валенках, начал исподволь поглядывать на хаты, заборы. Хотя и знал он деревню как свои пять пальцев, знал, где чья хата, кто в ней жил прежде и кто живет теперь, многое ему было непонятно и даже удивительно. Конечно, это хорошо, что люди теперь живут богаче, одеваются в будни так, как не одевались раньше и в праздник, ставят хаты сразу на пять, а то и на семь окон. Свету в хате много, просторно — хоть цепом молоти. И телевизор дома — хочешь, днем, хочешь, вечером кино гляди, и в клуб не надо ходить. А электричество провели — это же любота: включил лампочку, светло, как днем. Все хорошо, очень хорошо… Но почему все же по деревне кое-где в хатах забиты досками крест-накрест окна, как бывало во время войны, когда люди — упаси боже! — в изгнанье подались было. Тот перебрался в город, тот завербовался, тот еще куда-то уехал… Где это видно, чтобы люди своего двора чурались, земли своей, бросали родные места и уезжали неизвестно куда — на Сахалин, в Карелию, в Казахстан. Что их влечет туда?.. длинный рубль или наскучило, обрыдло сидеть на одном месте, хочется поездить, повидать свет?.. Но ведь человек рождается не только затем, чтобы глядеть на свет. Человек рождается затем, чтобы жить, трудиться. Где же еще, как не дома, в своей деревне, среди своих людей, и жить человеку… Тут все знают — и кто дед твой, отец, мать, кто нерадивый хозяин, лежебока, бездельник, кто к работе жадный, никогда чужого хлеба не ел; кто кровь за свою землю проливал, а кто продавал ее, эту землю, чужакам, врагам. Где же, как не тут, дома, и помогут тебе, если навалится какое горе, где же, как не тут, и накажут тебя справедливо, если ты это заслужил… Птица, зверь и то своего гнезда, своей берлоги держится… А то дом бросают, едут на край света… Зачем, почему?