Борис Саченко - Соль

Вспомнилось, как совсем, кажется, недавно, сразу после войны, собирались, съезжались кто откуда — из партизан, из эвакуации, из неметчины — в деревню люди. И все строились, каждый, как мог, — на лошади, на волах, а кое-кто и на себе тянул из лесу бревна, жерди, плахи. Деревня напоминала тогда развороченный муравейник…

Поставил тогда, вернувшись домой, себе хату и он, Трофим, поставил на той самой дедовской усадьбе, где стояла старая, сожженная в войну. Усадьбу его занял было, даже фундамент успел сложить, Нупрей Заступ. Но он, Трофим, добился своего, прогнал Нупрея, хотя тот и упирался, не хотел покидать облюбованного места…

Трофим не мог простить Нупрею того, что тот полез не на свое, а на чужое, на его, Трофимову, усадьбу. Польстился на сад, который он, Трофим, насадил перед самой войной и который поднялся, разросся за годы фашистской оккупации; или соблазнил его огород, земля, что родила хорошо и в сухое и в мокрое лето, давала добрый урожай, даже когда как следует и не унавозишь ее… А может, Нупрей думал, что его, Трофима, давно на свете нет, что не вернется он с войны?..

На долгие годы затаил и Нупрей на Трофима обиду. Когда встречались, отворачивались друг от друга, чтобы не здороваться. И даже, когда Нупрей умер, Трофим не пошел проводить его в последний путь.

Вспомнилось все это, и Трофим уже как бы со страхом, с какой-то непонятной, неосознанной боязнью подъезжал к Нупрееву двору. Слух прошел: этой весной в деревню наведалась Нупреева дочка Катя, что жила в городе, и будто она продала отцову хату какому-то неизвестному человеку, горожанину. Продала дешево, за несколько сот рублей, и тот человек будто бы думает забрать хату из деревни, перевезти ее в город… Но так ли все было, Трофим в этом не уверен. Мало ли что могут выдумать люди?.. поговорят, поговорят, а все остается по-прежнему. Разве же Кате не нужна отцова хата? Вот приехала летом в деревню с детьми, все лето прожила здесь. И сама раздобрела на деревенских харчах, и дети поправились. Мужу ее, хотя он и инженер, горожанин, тоже в деревне понравилось, он с мужчинами даже сено косить в Гала ездил… Так неужто у Кати головы нет на плечах, неужели и вправду продала наследство?..

То, что вскоре открылось Трофимовым глазам, до глубины души взволновало его. Хаты, которую так хотелось увидеть, на Нупреевой усадьбе не было. Стояла только, ободранная со всех сторон, теперь уже не белая, а какая-то пятнистая, серая, в потеках, печь; рядом с ней ярусами были сложены бревна, каждое бревно пронумеровано, словно кровью, красной краской. Громоздилась на грядах, где кустились, зеленели пышной сочной листвой кусты клубники, сломанная, почерневшая от времени дощатая крыша… Хату, наверное, только что кончили разбирать, потому что в саду, в тени под ветвистой яблоней, сидели незнакомые небритые люди — не цыгане ли? Перед ними на траве стояла бутылка водки, лежали на газете нарезанные хлеб, колбаса, блестела задранная вверх крышкой открытая банка консервов… И Трофиму вдруг подумалось: то, что с Нупреевой, будет и с его, Трофимовой, хатой, когда он оставит ее, переберется на кладбище. Конечно, будет… Ведь не вернется же Роман жить в отцову усадьбу. Что ему здесь, в деревне, делать?..

Чувство безвозвратной утраты, так внезапно возникшее в его душе, теперь полностью завладело Трофимом. Стало, как никогда еще прежде, жаль своей хаты, самого себя. Сколько сил положил, пока удалось привести в порядок сожженную в войну усадьбу? Минуты свободной не было, все старался, работал, хотел, чтобы сын ни в чем не нуждался, никакой обиды на отца не держал. Сажал крыжовник, смородину, малинник, ставил не только на свой век хату. А выходит — напрасно усердствовал, ничего этого сыну не надобно. Так же, как ничего Нупреева не надо его дочке Кате… Видишь, хату продала… А мы вот когда-то ссорились с Нупреем из-за усадьбы, столько лет не здоровались… Умер — не помирись…

Трофим опустил голову и больше не подымал ее, ни на что не смотрел, пока не выехал из деревни…

Сразу за деревней начинался и тянулся по обе стороны дороги на несколько километров сад. Густо зеленели раскидистые кусты смородины, крыжовника, рядами бежали вдаль яблони, груши, сливы. Сколько помнит себя Трофим, столько помнит и этот сад. Был он панским, потом, после революции, отошел под коммуну; с того времени, как организовался колхоз, этот сад стал колхозным. Менялись хозяева сада, старели, высыхали то одно, то другое дерево, на их место подсаживали новые, молодые — сад оставался садом. Весной он белел, весь в цвету, и в воздухе так густо пахло медом, что пчелы, наверно, со всей округи слетались сюда; со второй половины июня ветки деревьев и кустов просто ломились от ягод и фруктов. Чуть только успевали обобрать смородину, как созревали вишни, наливались соком, желтели груши, крутобокие яблоки, сливы… Подводы, машины, нагруженные ящиками, корзинами спелых плодов, следовали через деревню в местечко, где был консервный завод — там варили компоты, джемы, повидло, закатывали в банки и развозили по городам. Роман как-то рассказывал, что банки с компотом и джемом с их местечкового завода видел даже где-то на Севере — не то в Мурманске, не то в Архангельске. Редко кто проезжал мимо сада, не останавливал коня, не бежал сюда. Чтобы полакомиться ягодами, набить оскомину яблоками, сливами. Куда бы ни ехал, останавливал тут коня и Трофим. Особенно, когда был мальчишкой, когда силу и ловкость чувствовал во всем теле. Бежал, даже ветер свистел в ушах, к ближайшему от дороги дереву или кусту, рвал яблоки, груши, жадно обрывал смородину, вишни, виноград… Ягод и фруктов хватало в своем саду, а все равно почему-то тянуло забраться в сад, что был за деревней, будто тут все росло не такое, как дома, а более вкусное, более сладкое. А теперь вот ехал Трофим мимо сада, поглядывал на груши, яблони, стволы которых были ровненько побелены, видел, что кусты смородины уже покраснели от ягод, и не остановил коня, никуда не побежал… Что делают годы с человеком, с его желаниями! Было время, когда Трофим ничего так не желал, как иметь сына… Голубить его, носить на руках, учить ходить, говорить, выполнять работу… Родился сын, так Трофим бегом бежал по деревне к больнице, даже переодеться забыл — как был на мельнице в драных запыленных мукой ватных штанах и ватнике, так и побежал. И когда его остановил кто-то и спросил, что случилось, крикнул, захлебываясь от радости: «Я не один теперь, понимаешь, я не один, нас двое сын и я…» Потом, уже в войну, ничего так не желал Трофим, как скорее бы она кончилась, вернуться домой, обнять живых — сына, жену… А вернулся домой — новые заботы: отстроиться бы, купить коровенку, привести в порядок запущенную в войну усадьбу… Потом были другие желания, а самое главное — выучить, вывести в люди сына, чтобы стал он человеком. И вот почти все его желания как будто исполнились: и война окончилась, и наладил хозяйство, и вывел в люди сына — он живет теперь в городе, работает в газете, книги пишет… А покоя на душе у Трофима все равно нет, чего-то еще словно бы недоставало… Чего, он и сам не знал… Чаще и чаще одолевало раздумье: а правильно он сделал, что выучил сына, оторвал его от земли, от себя? Может лучше было бы, если б сын не так много учился, жил вместе с отцом, с матерью в деревне — пахал, сеял, косил, молотил, возил навоз в поле, ездил в лес за дровами. И здоровее был бы, не сушил бы над книгами день и ночь голову, был бы все время на природе. И самому сыну было бы куда лучше, и ему, Трофиму, легче жилось бы. Не так, может, мучило бы одиночество… Когда была жива Хадора, так и без сына как-то терпелось. А отвез ее на кладбище, печально, неуютно стало в хате. Ни поговорить не с кем, ни посоветоваться, ни обед сварить, ни убрать. Роман, правда, в каждом письме упрашивает, чтобы отец один не страдал, переезжал в город к нему — квартира, слава богу, есть, и поесть что найдется, ухожен будет. И доктор, если вдруг потребуется, — позвонил по телефону, и через несколько минут уже возле тебя… Да где это видано — разве Трофим бросит свою хату, двор, деревню, уедет в город к сыну? Что он там будет делать, в том городе?.. Есть да спать! Тут, дома, хоть сосед или соседка забежит — все же свои люди. И новости расскажут, и про здоровье спросят. А выйдешь во двор — на небо посмотришь, на тучки, что бегут и бегут, на деревья, что посажены, ухожены своими руками. И ласточку, и скворца услышишь, как они поют, услышишь, как весенний ручей журчит, и как воем, метет за окном завируха-метелица… А ночью — сколько звезд высыпает на небе ночью! К окну подойдешь — глаз оторвать невозможно, все глядишь и глядишь. Или печку-голландку затопишь — вечер возле огня просидишь и не заметишь, как время пройдет… Этого нет в городе. Там все готовое. Вода в доме и теплая, и холодная. Только поверни кран, и полилась. Голландку, печь топить не надо — отопление паровое. Ни за дровами во двор не выходи, ни до ветру. Все в доме. Можешь неделю, месяц сидеть — и во дворе не побываешь. А хоть и выйдешь — куда идти? Люди все незнакомые, никто тебя не знает, и ты никого не знаешь. И всюду машины, машины… Гудят и гудят, будто наваждение какое. Никуда от них не убежишь… Да и так — дом на доме, теснота. А где посвободней, не протолкнуться из-за людей. Все куда-то торопятся, спешат. Суета, гам!.. Только дня четыре и выдержал в городе Трофим, когда поехал было к сыну в гости. Нет, нет, город не для него, не для Трофима. Он в деревне родился, тут бы и умереть… А вот что до сына, так напрасно он его от себя отпустил, напрасно, не надо было этого делать… И Хадора, когда еще жива была, не однажды говорила: «Роман в городе привык. Там и работа у него, и жена, и друзья. В деревню его уже не вернешь. А вот если бы внучка Артурика переманить к себе, ко всему деревенскому его приучить, это бы к старости нам радость была. Пускай бы и жил тут при нас, с дедом и бабой…»