Борис Саченко - Соль

Но переманить Артурика в деревню было не так легко, как вначале казалось. То он еще очень мал был, и мать с отцом не хотели его от себя отпускать, то вдруг начал болеть. Ездили с ним на море, посылали в пионерские лагеря. Совсем избаловали дитя. Привезли в деревню, так и еда, которую готовила, стараясь изо всех сил, Хадора, была невкусной, и вода из колодца чем-то пахла, и в деревне не продавалось мороженое, до которого Артурик был большой охотник, и деревенские мальчишки не умели играть в те игры, в какие умел играть он… Единственное, чем Артурик на некоторое время увлекался, так это речкой — ходил вместе с дедом удить рыбу. Но и это увлечение скоро прошло. Вышел Артурик как-то утром во двор, нацепил на крючок червяка и, примериваясь, как он будет на речке рыбу ловить, закинул леску в картофельные кусты. Хадора тем временем свежего масла сбила, намазала маслом кусок хлеба и позвала Артурика, чтоб он перекусил немного. Пока тот ходил в хату за хлебом, курица забрела под картофельный куст, нашла червячка и проглотила его вместе с крючком. Артурик не знал того. Выбежал из хаты, потянул к себе удилище…

Пришлось курицу прирезать. А такая хорошая была курица, чуть не каждый день неслась…

А то приловчился хлопец ловить бабочек, жучков, кузнечиков. Поймает — и булавкой к бумаге приколет. Бабочка машет крылышками, улететь, бедняга хочет, да нельзя, булавка ее держит. Увидела то Хадора, раскричалась.

— Что это ты делаешь, босяк?

А Артурик хоть бы что.

— Гербарий.

— Какой гербарий? Кто это тебя научил так мучить живое? Разве ж можно это делать? Грех же…

— Никакого, бабуля, греха нет. И никакого бога тоже нет. А собирать гербарий нас научила учительница. В школе полный шкаф таких бабочек, жучков, мушек…

— Так им же больно! А если бы тебя, не дай бог, кто так же вот вилами к земле припер, а?..

— Я человек, меня нельзя так.

— А бабочек нешто можно, нешто они не такие же, как мы, живые?

На том разговор Хадоры с Артуриком и закончился. А его, Трофима, он, этот разговор, поразил. Что только делает Роман, почему не смотрит за сыном? Вырастет хлопец, а жалости у него ни к чему не будет. Сначала бабочек, жучков, мушек вот так будет мучить, потом котов, собак. А потом… На человека набросится… И скажи что — не доходит, не берут слова за душу. И ничем, ничем не удивишь мальчишку. Сказал как-то про реку, что по ней когда-то пароходы ходили, такой глубокой она была. «Море глубже. Там и дна не достанешь. Вот когда мы ездили летом с отцом…» Похвалился внуку, что прежде в их лесу водились медведи, и он, Трофим, своими глазами видел их живых. А тот: «Что, дед, медведь, я в зоопарке львов видел…» Повели с Хадорой в лес мальчишку. Птицы поют, заливаются, комары, мошки, как перед дождем мак толкут. Ягода на каждом шагу. Так хоть бы нагнулся. «В городе, дед, на базаре ягод, сколько хочешь. Насмотрелся я, как с мамою однажды ходили». — «А ты не смотри, ты нагнись, сорви, да — в рот». — «Они не мытые…» Вишь ты, «не мытые». А то, что дождик их чистенький, как слеза, вымыл, так это ничего… На базаре насмотрелся… Разве такой оценит, сколько стоит стакан ягод, сколько раз надо нагнуться, чтобы наполнить ими этот стакан. Ему купи ягоды, помой и на блюдечке на стол подай — только тогда он станет есть. Да еще сахаром посыпь, чтобы слаще были… Тьфу ты! Откуда такое барство. И мать у него, казалось бы, обычная сельская девушка, лет до восемнадцати, должно быть, росла в деревне, где-то под Славгородом… И отец, Роман, горя хлебнул. Хадора ведь рассказывала, как она ехала с детьми — Романом и Маруськой (умерла та, бедная, на чужбине) — в неметчину, как жила там… Хлебу черному, бедные, рады были, картошке вареной… А когда с чужбины вернулись, в землянке, пока хату поставили, жили — разве легко было!.. На трудодень в колхозе тогда что давали? Не то что теперь — и деньги, и зерно, и картофель, и сено… А тогда… Жили с соток, тем, что на огороде росло. Ни поесть как следует, ни надеть. Неужто Роман забыл, как жил сам, почему не приучает сына к трудностям, растит его белоручкой, лентяем? Сказал об этом Роману, так тот обиделся. «Что ты хочешь, чтобы и мой сын мучился, то же пережил, что и я? Я хорошего мало видел, так пусть хоть Артурик поживет…» — «Артурик поживет!..» Да Артурика человеком растить надо. Чтобы знал он, что такое горе, голод, война, несправедливость, чтобы сочувствие имел к людской беде… А пожить успеет еще… Тут и говорить нечего, это каждый понимает…… А то избаловали ребенка, смотреть на него тошно. Тьфу! Пишут теперь — учиться не хочет, отца, мать не слушает. Так это еще маленький, сопляк. А что будет, как подрастет, силу в себе почувствует?..

Конь шел ровным, но спорым шагом, никуда не сворачивал с дороги, будто знал, куда ему надо доставить поклажу. Только изредка, когда очень уж одолевали слепни и оводы, встряхивал головой, злобно фыркал. Скрипели сырцовые гужи. Шурша, пересыпался под колесами сухой песок. И жгло, беспощадно палило полуденной летнее солнце.

Трофим откинул голову назад. На мешок с солью. И только тогда заметил, что сад кончился, началось поле. Клин высокой густой ржи подступал к самой дороге. Высунув руку, Трофим несколько минут гладил колосья — они бежали и бежали навстречу, ласковые, шелковистые, послушно сгибались, склоняли голову… И Трофиму вдруг вспомнилось, как некогда, давным-давно, когда был еще мальчишкой, ехал он со своим отцом, впервые ехал по этой дороге. Только тогда не рожь росла здесь, а лес. Старый вековой полесский дубняк. И не лето стояло, а была зима. Всюду лежал белый-белый снег. Поскрипывал под полозьями, комками летел из-под лошадиных копыт, иной раз попадая прямо в лицо. Белыми от снега были деревья, кусты, белой была дорога, белыми от инея, словно их кто побелил, были и кони. В лесу — об этом неоднократно говорил отец — кишело разное зверье: кабаны, медведи, волки… И он, Трофимка, тогда совсем еще малыш, лежал в сене, жался поближе к отцову кожуху, поглядывал на деревья, кусты, и ему казалось, что вот-вот выскочит на дорогу дикий кабан, а то и медведь… «Что мы с отцом делать будем, как защитимся?..»

Давно уже нет леса возле их Боровки. Вырубили, спилили… Когда провели в здешних местах железную дорогу, так и поехал лес по рельсам неизвестно куда. Вначале пан продавал его целыми гектарами, потом, после революции, отгоняли лес от деревни сами люди. Людям нужно было поле. И они вырубали кустарник, корчевали пни, жгли валежник. Где было болотисто, сыро — копали канавы, оплетали их лозой, чтобы не заплывали. Лес покорно отступал. Увеличивалось и увеличивалось поле вокруг деревни. Потом построили в местечке лесопилку, завод, промкомбинат. Лесу каждый год требовалось много. Теперь его валили не только рабочие, но и колхозники — каждую зиму колхоз получал разнарядку, сколько кубометров древесины он должен заготовить государству. Лес еще дальше отступил от деревни.