Борис Саченко - Великий лес

— Кабы не Гитлер, не немцы эти, хоть на старости пожили бы. А так спать ложишься и не знаешь — встанешь ли? Хватают людей, куда-то увозят, стреляют, и никто не скажет, за что. Намедни одного неизвестного убили. В лагерь в тот гнали, что под Мозырем, а он, горемычный, ослаб, идти не мог. Его и пристрелили прямо у нас на глазах, царство ему небесное, — перекрестился дед.

— Может, кого из наших? — насторожились женщины.

— Не-е, не вашего… Армянина или турхмена…

Поужинали да и легли спать: дед с бабкой на печи, а Параска с Анютой на полатях. Заснули быстро: устали как-никак, целехонький день месили снег на лесных да полевых дорогах. А едва стало светать — подались дальше, сказав добрым людям спасибо за приют и ночлег.

… Лагерь военнопленных — дед говорил правду — был в чистом поле, открытом всем ветрам. Обнесенный со всех сторон колючей проволокой, он напоминал кошару, куда в летние месяцы загоняют скот. Здесь и там над оградой, поднимались деревянные вышки, на которых маячили вооруженные часовые. Чернело в стороне и какое-то строение — то ли бывший овин, то ли амбар. Возле него толпились люди — и по одну сторону ограды, и по другую.

— Видно, и нам туда надо подаваться, — сказала Параска, когда они, выйдя из леса, увидели на отдалении лагерь.

— Да, наверное, — вздохнула Анюта.

Шли и во все глаза рассматривали лагерь. И чем ближе подходили к колючей проволоке, тем шаг их становился медленнее, неувереннее. Ибо то, что открывалось глазам, не укладывалось в голове, не верилось, не хотелось верить, что это явь, что все это на самом деле, не во сне. Первый же пленный, которого они увидели, стоял около проволоки в одной гимнастерке, к тому же разорванной на груди, с забинтованной головой и тоскливо-тоскливо смотрел куда-то в поле. И остальные пленные одеты были не лучше. Лишь у немногих на плечах были шинели, а на голове — пилотки. Все худые, с землистыми, заросшими щетиной лицами. И смотрели на женщин — а их немало толпилось около черного строения — с надеждой, с мольбой: возьмите, мол, меня, спасите. Возможно, если бы пленные что-нибудь говорили, не молчали, легче было бы на них глядеть. А то ведь если и говорили, то одними глазами, беззвучно, едва раскрывая губы…

Параска с Анютой уже стояли среди таких же, как они сами, женщин, смотрели на пленных, толкавшихся, сновавших взад-вперед за колючей проволокой, силясь в каждом из них узнать своего мужа. Но знакомой фигуры, знакомого лица все не попадалось на глаза. Может, они и были, но не здесь, не у колючей проволоки, а где-нибудь дальше, где сгрудилось несколько десятков человек, согревая друг друга своими телами. Это в лесу да на ходу не чувствовалось холода, не студил ветер. А здесь, в поле, продувало насквозь, до самых костей пробирало.

— А как это… У кого бы спросить? — осмелев, толкнула Параска женщину, стоявшую рядом. — Насчет мужа… Может, он в лагере…

— Вперед пройдите. Там немцы, у них и спросите…

Параска, а за нею и Анюта стали сквозь толпу пробираться вперед. Даже вспотели, пока очутились перед строением, которое увидели еще издали. В строении была, видно, какая-то контора или канцелярия, туда входили и выходили оттуда женщины. Висел на стене и какой-то приказ — с большим черным орлом. Возле того приказа тоже стояло несколько женщин.

Параска с Анютой подошли поближе, спросили, что написано в бумаге.

— Написано, что немцы могут отдать пленного, мужа или сына, — ответила женщина, стоявшая ближе других к приказу с орлом.

— Просто отдать, и все? — не поняла, переспросила вторая, вглядываясь в бумагу и напрасно пытаясь что-то в ней прочесть.

— Нет, не просто… Тут написано, какие справки нужно для этого иметь… Что заплатить немцам за мужа или сына… Выкупить, одним словом…

— Но прежде чем справки брать, надо бы выяснить, здесь ли он, мой муж…

— А вы в помещение пройдите, — подсказала первая женщина. — Там, говорят, можно узнать.

Женщина послушалась, пошла, за нею увязались и Параска с Анютой. В дверях немец автоматом дорогу загородил.

— Вас?

Втроем принялись объяснять, что им нужно.

— Гут, гут! — бубнил немец, но пропускать женщин не спешил. Лишь когда поснимали узлы с плеч, показали, что там, — пропустил.

Но не прошли они и нескольких шагов, как снова задержка: какой-то уже из своих, в штатском, приказал выложить все, что было в узлах, на стол. Женщины подчинились, хотя и не понимали еще, зачем все это нужно.

— Платить, платить надо, — сказал, плотоядно улыбаясь во весь рот, тот, в штатском.

Потом он открыл дверь, пропустил их в комнату, насквозь прокуренную, грязную, где на столе у окна лежала какая-то растрепанная, захватанная руками книга.

— Ищите там своих, — показал штатский на книгу. Женщины, склонившись над столом, принялись листать толстенный талмуд в поисках знакомых фамилий.

— Грамотные? — на всякий случай спросил штатский. — Ну так ищите, ищите…

Всю, до последней странички, перелистали книгу, вчитывались в каждую фамилию — они были выписаны довольно четко, разборчиво, фиолетовыми чернилами, — но того, что искали, что хотели найти, не нашла ни одна. Не веря своим глазам, начали было листать сначала, но штатский не дал:

— Хватит! И другим нужно, вы не одни.

Параска с Анютой опять влились в толпу перед колючей проволокой.

— Ну, нашли своих? — спрашивали их со всех сторон.

— Нет, — отвечали и Параска, и Анюта.

— Дурачат людей тем списком, — выкрикнула совсем молодая девушка. — Не все пленные в него внесены. А те, что внесены, многие давно померли. Их немцы не вычеркивают… Если хотите найти своих, надо ближе к проволоке подойти. И еду, что принесли, пленным, а не немцам отдавать. Пленные — они все не чужие, а наши…

Несколько женщин послушались, подались ближе к проволоке. Но их остановил грозный окрик немца-часового с вышки:

— Хальт!

Женщины не поняли окрика, а может, не расслышали — продолжали идти все ближе к проволоке. Кто-то бросил через ограду буханку хлеба. И пленные, стоявшие в отдалении и смотревшие на женщин, вдруг задвигались, засуетились, пытаясь поймать руками хлеб. Тогда женщины стали бросать за забор все, что у кого было, — хлеб, сало, яйца, картошку. Пленные на лету ловили кто кусок хлеба, кто картофелину — что кому доставалось. Тут же делились с товарищами.

— Держитесь!

— Спасибо вам!

— Не верьте немцам!

— Мы победим! — раздавалось по ту и по эту сторону проволоки.

И вдруг застрочил пулемет. Никто сперва и не понял, откуда стреляют. И лишь когда несколько пленных упало, обагрив кровью снег, сообразили, что пулемет бьет с вышки. И не в воздух, а по людям. Упало, было скошено и несколько женщин…

С криком, с воплями сыпанули кто куда от проволоки: пленные в одну сторону, женщины — в другую…