Борис Саченко - Великий лес

Углубившись однажды в лес после такой вот неожиданной встречи с немцами, Иван набрел на куст калины, который прямо горел, был сплошь усыпан спелыми, как кровь, ягодами. Долго стоял, любовался, глаз не мог отвести — надо же было так уродить! Пришел на память дом, Великий Лес, то, как ходил, бывало, по орехи, по грибы и в самых неожиданных местах натыкался на кусты спелой калины…

«Что там теперь, как жена, дети, Василь Кулага, отец, Костик?..»

Хотя и понимал Иван, что задание ему поручено очень важное, что не каждому такое можно доверить, но где-то в глубине души словно и обиду затаил на Романа Платоновича Боговика. «Как будто на мне свет клином сошелся, не мог кого-нибудь другого подыскать, послать в Москву… Да еще в такое время… И там, в Великом Лесе, многое осталось недоделанным, да и жена же, Катя… Надо было хотя бы сказать ей, куда иду. А то ведь думать будет, переживать. И с этой школой… Как она поступит, какой выход найдет?.. Будь я поближе, зашел бы, что-нибудь посоветовал. А если что — в другое место перевез бы, чтоб никто не приставал, не вязался к ней. А так… Не придешь, не поговоришь, не утешишь. Одна она, Катя. Да и я один… Тоже не с кем ни поговорить, ни посоветоваться. Сколько суток иду — и все один и один… И сколько еще идти?.. Фронт все отдаляется и отдаляется, немцы наступают, а наши отходят.

И до каких же это пор, когда, наконец, наступит перелом в войне?..»

Нет, он, Иван, и теперь нисколечко не сомневался, что не кто-нибудь, а мы, советские люди, победим в этой войне, разобьем фашистов, вынудим бежать с нашей земли, хотя и нелегко это дастся. Вон сколько у них танков, орудий, самолетов… И какие!..

«Оружие, надо полагать, и у нас не хуже. А нет — сделаем! И выстоим, разобьем немцев. Не может быть, чтобы не разбили. Да и бьем, бьем, не отдаем без боя врагу ни пяди земли. Вон их сколько, танков, машин, пушек — покореженных, подбитых, обгорелых… Наших танков, машин, пушек среди этого лома меньше, чем вражеских. Значит, наши бьют более метко. Да и техника у нас, видно, получше».

Выйдя как-то под вечер из лесу, увидел Иван Дорошка возле стога сена человек семь-восемь красноармейцев. Они как раз отдыхали — кто сидел, кто лежал.

«Неужели своих догнал?» — подумал Иван и зашагал напрямик к стогу.

Красноармейцы приняли Ивана за местного жителя, сразу же начали расспрашивать, не знает ли он, где немцы, в каком направлении наступают. Иван не стал вводить их в заблуждение, признался, что он не местный.

— А кто же вы? — поднялся на ноги рослый командир с перевязанной левой рукой.

— Я? — Иван не знал, что и ответить. — Я на восток иду.

— Откуда идете? — спросил командир.

— Издалека, — неопределенно ответил Иван.

— А все-таки? — настаивал командир.

— Все-таки… Разве это так важно?

— Важно. Очень важно.

Иван поколебался — признаваться или нет?

— Из-за Днепра я.

— Значит, я не ошибся. Вы — Дорошка.

Иван остолбенел — откуда этот военный его знает? Но длилась его растерянность секунды.

— Заспицкий… Алексей?

— Иван…

Они бросились навстречу друг другу, обнялись.

— Как ты здесь очутился? — спрашивал Заспицкий у Ивана Дорошки.

— Надо, вот и очутился.

— А я сперва не поверил, что это ты… С братом твоим, Пилипом, не так давно расстались, а тут и ты…

— Как расстались? — даже отпрянул Иван.

Алексей Заспицкий смущенно потупился: надо же было проговориться, с первых слов все выдать…

— Да, понимаешь, на немцев мы напоролись. В бой вступили. А их — много. Отходить пришлось. Он остался прикрывать…

— И что дальше?

Заспицкий пожал плечами.

— Ни один из тех, кого оставляли, нас не догнал, — сказал он печально. — Или по другой дороге пошли, или… — Заспицкий снял пилотку, опустил голову.

— Понимаю, — тоже обнажил голову Иван и, помолчав, добавил: — Раньше до меня слухи доходили, будто его на переправе через Днепр землей засыпало…

— Было такое, рассказывал он… — признался Алексей Заспицкий. — Он же нас, вот как и ты, догнал… Мы остановились в деревне, воду пили у колодца, а он и подходит… Зачислили его в мой взвод и, скажу тебе, не ошиблись. Хорошо воевал. Правда же, хлопцы? — посмотрел он вокруг.

— Правда, — охотно подтвердили красноармейцы.

— А это родной брат Пилипа — Иван. Он у нас председателем сельсовета был, — рассказывал красноармейцам Алексей Заспицкий. — Ты давно из дому?

— Да уже порядочно. А что?

— Знать хочу, как там отец, мать, сестра…

— Не беспокойся, пока что у них все хорошо… Немцев еще, правда, там не было. А если что, угроза какая, — в лес уйдут. Отец-то у тебя, сам знаешь…

— Именно это меня и тревожит.

— Сейчас над каждым нависла опасность. Но будем надеяться на лучшее. Даже вот я… Ты мне сказал про Пилипа, а все равно надеюсь: не погиб он…

— Конечно, конечно, не погиб, — принялись уверять Ивана и Алексей Заспицкий, и остальные красноармейцы. — Если уж на переправе уцелел, живой выскочил…

— А погиб, ну что ж… Главное, чтобы не зазря. А в бою, по-геройски, за Отчизну… Дай бог, как говорится, всем нам…

Иван сел на сено — усталость брала свое. Да и есть хотелось, прямо в животе урчало.

— Так куда ты все же путь держишь? — спросил у Ивана Алексей Заспицкий. — Может, вместе пойдем?

— А вы куда?

— Да мы отстали. Своих догоняем.

— Тогда, пожалуй, нам по пути. До самого фронта.

— А там?

— Мне дальше нужно… — И, повернувшись к Алексею, показал пальцем, чтобы тот нагнулся. — В Москву иду. Задание у меня…

— А-а, — словно догадываясь о чем-то чрезвычайно важном, протянул Алексей.

Еще несколько раз по вечерам ходил к Шурке Костик. И возвращался разочарованный, опустошенный. А ведь туда, к ней, чуть ли не на крыльях летел. И если день-два не видел Шурки, томился, тосковал по ней. Даже больше томился и тосковал, чем по Тасе. Потому что Тася — это было что-то как бы нереальное, далекое. А Шурка была здесь, в Великом Лесе, и всегда радовалась, когда он, Костик, приходил. Сразу же начинала на свой манер мелко, тоненько смеяться, голос у нее срывался — то звучал слишком громко, то как будто совсем пропадал, и она говорила так тихо, что было почти не слышно. И руки ее были то горячие-горячие, то холодели как лед. И оба они не могли совладать с собою, словно хмелели.

Когда проходило возбуждение, наступал покой, Костик немел, его сжигал стыд, начинала грызть совесть. «Что это я?.. А если кто-нибудь узнает, слухи по деревне поползут, дойдет до отца?» Шурка, обессиленная и счастливая, льнула к нему, обнимала, целовала, что-то шептала бессвязное, словно была не в себе. А ему, Костику, даже ласки ее казались неестественными, отталкивающими. И он, полежав немного, одевался и, ни слова не говоря, исчезал, бежал из Шуркиной хаты. Воровски выскальзывал на улицу, шел, держась поближе к заборам, чтоб его не увидели, не узнали, и на чем свет клял себя, что вот опять не выдержал, опять был у Шурки. «И что меня тянет к ней? — стучало сердце. — Если б хоть поговорить, рассказать ей, что у тебя на душе, услышать, чем живет, о чем думает она, Шурка. Так нет же…» — «С Тасей бы все иначе было». — «Почему иначе?» — задавал он себе вопросы. И отвечал: «Потому что Тася не такая, как Шурка. Да и с нею я… Разве бы осмелился на такое? Нет, никогда! С Тасей постоять, поговорить — и того бы довольно. А с Шуркой… Может, и поговорил бы, да о чем с нею говорить? Все мысли, все заботы у нее — как дров из лесу привезти, корову, свиней накормить, печь истопить… А Тася… Тася словно неземная, она — как ангел. Заговорит — и то заслушаешься. Нет, надо, пока не поздно, кончать с Шуркой. Тася — вот что тебе нужно, вот к чему ты должен стремиться…»