Борис Саченко - Великий лес

Зашла как-то проведать своих Параска.

— Что-то у вас тут как после похорон, — сказала, учуяв необычность обстановки.

— Не до веселья, — хмуро буркнул отец, Николай. — Ты ж, поди, слыхала, как этот Рыжий ограбил нас. Все кожухи забрал.

— Так не одних же вас, — заметила Параска и, чтобы хоть как-то утешить, успокоить родных, добавила: — Не стоит из-за кожухов так убиваться. Я вон около лагеря военнопленных была. Видели бы вы, что там творится. Как мухи люди мрут. А вы… из-за кожухов….

— Да если б только из-за кожухов, — вставила слово Хора. — А то ж и Костика швырнул, я думала — убьет… А раньше же и его, Николая, — показала Хора на лежавшего на кровати брата и заплакала, завсхлипывала.

— Привела во двор, окаянная, погибель на всех нас привела, — процедил сквозь зубы Николай. — И не уймется, нет, не уймется, пока всех нас на тот свет не спровадит… И где спасения искать?..

— Нигде не надо спасения искать, потому что нет его нигде, — спокойно ответила Параска, словно говорила о чем-то давно известном, выношенном, принятом как судьба.

— А жить как? — чуть не выкрикнул на всю хату Николай.

— Жить? — как бы переспросила Параска. — А кому нужно, чтоб мы жили? Если б кому-то нужно было, разве бы так к нам относились?

— Нет, дочка, что-то ты не того, не того… — возразил отец. — Все эта хлюндра, Рыжий этот… Если немцам пожаловаться, они… Они заступятся, возьмут их в руки…

— Оставь, тата. Видела я немцев… Они такие же… Если еще не хуже.

— Хуже этого? — так и вскочил с постели отец. — Это невозможно! Хуже этого нет и не может быть!

— Тата, ты бы постоял возле того лагеря, посмотрел, что немцы творят. Какие сами, таких и помощников себе выбирают…

— А этот сухорукий… Апанас…

— Что Апанас? Приказано — выполняй. А не выполнишь — не посмотрят, кто ты есть. Говорили когда-то, что это коричневая чума. Чума и есть, как я поглядела. Никого не щадит. Им только бы нас меньше было.

— Почему это — чтоб меньше? — заинтересовался отец.

— Тогда управлять нами легче будет.

— Да такие вот, — указал головой на сени, на Пилипову половину, — быстро ухайдакают… Дай только им право — перестреляют всех.

— И перестреляют, ничего не поделаешь. Вон возле лагеря того, пока я там была, человек, поди, пять застрелили.

— За что?

— Ни за что. Кто хлеб пленным бросал — тех… Пленные голодные, давай хватать хлеб… Так и их…

— Не-е, дочка, — не согласился с Параской отец. — Что-то ты не то говоришь… Быть того не может, чтоб управы на головорезов не нашлось. На земле не найдется, так небо, небо есть! А на небе — бог!

— Забыл, мабыть, бог, что на земле люди живут, — опять вставила Хора.

— Нет, не забыл! — забегал по хате Николай. — И никогда не забудет! Нагрешили люди, а теперь… расплачиваться надо…

— Так нехай бы кто нагрешил, тот и расплачивался, — возразила отцу Параска. — А то ведь… всем горе. И не знаешь, кому лучше — тем, кто на фронте, или тем, кто тут, под немцами, остался…

Костик, все время молчаливо слушавший, сидя на лежанке, разговор старших, вдруг соскочил на пол, сказал:

— Это еще не горе. Горе впереди… И, чтоб не терпеть издевательств, надо… защищаться!

— А как, как? — сверкнул на Костика глазами отец. — Я ему слово сказал, так он меня… Ты на него — он и тебя…

— Ничего, батя, найдем способ! — Костик прошел к вешалке, накинул зипун, шапку на голову. — Я в Гудов.

— Чего это в Гудов? — спросил отец.

— Надо!

И ушел, только дверью хлопнул…

Воротился Костик под вечер. И, когда вошел в хату, ни отец, ни Хора не поверили своим глазам: за плечами у Костика была винтовка, а на рукаве такая же белая повязка, как у Рыжего.

— Ты что это? — поперхнулся отец.

— Пусть-ка теперь попробует Рыжий цепляться к нам. Пристрелю!

— А-а?! — Отец, сжимая кулаки, пошел, пошел на Костика. — Чтоб мой сын да в полиции! Вон, вон из хаты!

Костик этого не ожидал — растерялся, топтался у порога, не зная, что ему делать. Потом, вспомнив, должно быть, каков бывает в гневе отец, толкнул спиной дверь и задом, задом стал пятиться в сени. А отец шел и шел на него, наступал и наступал и не горланил, не кричал, а хрипел:

— Вон! И чтоб ноги твоей у меня в доме не было! Убью! Как сукина сына убью!

Хора не вмешивалась в стычку отца с сыном, лишь испуганно поглядывала то на одного, то на другого и всхлипывала, плакала навзрыд.

Морозным ветреным декабрьским утром по широким, выстуженным улицам прифронтовой Москвы шел невысокий, по-селянски одетый человек. Встречая редких прохожих, которые всё спешили куда-то, чуть ли не бежали, человек время от времени останавливался и спрашивал:

— Будьте добры, как пройти к гостинице «Москва»?

Иные торопливо, на ходу махали рукой, показывали куда-то в неопределенном направлении, а иные, замедлив бег, долго и вежливо объясняли, как кратчайшим путем попасть туда, куда человеку требовалось. Он благодарил, шел дальше. Но, пройдя немного, особенно если на пути попадался перекресток, перегороженный противотанковыми надолбами и горами мешков с песком, снова останавливался, снова искал глазами, к кому бы обратиться со своим вопросом: «Как пройти к гостинице «Москва»? Вот он, кажется, выбрал того, у кого можно спросить, — немолодого уже человека в военной форме, медленно шагавшего с портфелем в руке. А когда тот, военный, приблизился, был уже шагах в пяти, человек вдруг растерялся, долго не мог вымолвить слова.

— Лапицкий… Товарищ Лапицкий! — наконец выдавил он из себя.

Военный остановился, внимательно посмотрел поверх очков на человека, который, судя по всему, его знал. Но сам он, видно было, не узнавал прохожего, назвавшего его по фамилии.

— Откуда вы меня знаете? — спросил настороженно.

— Мы встречались… Вы лекцию приезжали читать. На Полесье. Деревня Великий Лес… Помните?

— О! — Лапицкий узнал человека, бросился к нему, обнял. — Председатель сельсовета Дорошка… Как вы сюда попали?

— То же самое и я у вас мог бы спросить, Петр Петрович.

— Я вместе с армией… Как-нибудь расскажу… От самого Бреста…

— Почему от Бреста?

— Лекции там читал, война и застала. А вы?

— Я до последних дней оставался в своей деревне. Теперь вот в Москву пришел. Говорят, те, к кому мне нужно, в гостинице «Москва».

— Тогда нам по дороге, пошли…

Гостиница «Москва», как оказалось, была совсем недалеко. Не прошло и десяти минут, как Лапицкий остановился перед тяжелой дубовой дверью, толкнул ее от себя, пропуская вперед Ивана Дорошку.

— Проходите. Я здесь, можно сказать, старожил… А вам к кому?

— Да мне… У меня задание… Подпольный райком партии в Москву послал.

— Если так, считайте, вы попали по адресу.

Поднялись на четвертый этаж, прошли по коридору, остановились у одной из дверей.