Андрей Дугинец - Стоход

В лампадке мерцает слабый, никогда не гаснущий в этом доме огонь. От ладана, от разомлевших трав в хате стоит тягучий, удручающий смрад, которым отличаются жилища неряшливых, но очень богомольных старух. Свет в лампадке тихий, желтоватый, колдовской, словно горит в ней не масло, а тлеют и плавятся все эти травы, коренья, кора.

Скупо светит и лучина, горящая в коминке, висящем на середине хаты. Коминок этот сохранился еще с той поры, когда здесь квартировал учитель Моцак.

Унылый, устало мигающий свет едва достигает стола, вокруг которого склонились угрюмые, почти все бородатые мужики, нехотя, словно по принуждению, играющие в карты. Изредка хозяин бросает в коминок сырую осиновую чурочку. Подсохнув на жару, она долго дымит, потом неохотно, вяло разгорается. И тогда на стенах оживает, будто бы даже шевелится, тусклая позолота икон. Кажется, что она осыпается и чуть слышно шелестит.

Икон в этом доме ровно пятьдесят семь.

В переднем углу — сорок одна. Над дверью — девять. Над ведром с водой — семь. И во всем этом скрыт глубокий смысл, известный только посвященным. Число икон предопределяет количество лет, недель и дней, дозволенных богом для жизни большевиков на земле.

Это пророчество вещуна, основанное на откровении святого Иоанна.

Сорок икон в переднем углу вокруг большой иконы Христа Спасителя — это сорок недель сверх одного уже истекшего года владычества большевиков на Западной Украине. Девять икон над дверью — это девять дней, отпущенных богом для советской власти сверх одного года и сорока недель. А седьмица над всегда полным ведром освященной в церкви воды — это семь дней, в течение которых некие благословенные богом воины будут изгонять большевиков.

И сие есть непреложная истина, и она сбудется, ибо 41 + 9 + 7 = 57. А сумма цифр числа 57 (5 + 7) равняется 12, количеству Христовых апостолов. Сумма же этого числа (1 + 2) равна 3 — цифра святой троицы. Так говорил вещун, посланный богом.

Услышав это пророчество, Гиря сжег свой дом на хуторе, залил весенней водой поле, засеянное озимой рожью, и перебрался в эту развалюху, оставленную еще его отцом. И как только переселился да оделся в лохмотья, достойные последнего нищего, сразу отстал от него сельсовет. Больше не слышал Гиря ни слова о раскулачивании.

«Чего у него теперь кулачить? Господь сам его раскулачил», — говорили сердобольные морочане и верили, что старый волк и хапуга смирился, «повернулся лицом к богу и людям».

Никто, конечно, не подозревал, что по вечерам, когда старые друзья собираются в убогую хатенку перекинуться в карты, покурить жгучего самосаду, в Иване просыпается другой, настоящий Гиря. Хитрый, уравновешенный и рассудительный, он стал вожаком кулачья, затаившего злобу на новую жизнь.

Сегодня должен решиться важнейший для шайки Гири вопрос: о стороже на экскаваторе. Если удастся поставить на это место своего человека, то тогда жизнь колхоза, который делает еще только первые шаги, будет в их руках, потому что, пока не осушат Зеленого клина и Чертовой дрягвы, колхоз будет жить как ребенок, наглухо закутанный в пеленку, и тех, кто не пошел в него, прижимать не будут…

Но что ж так долго нет Макара Фисюка? Его прочили сторожем экскаватора.

Наконец Макар заявился, угрюмый, расстроенный. Упавшим голосом пробурчал:

— Багна Конона поставили на экскаватор.

Не промолвив на это ни слова, Гиря неторопливо собрал карты, не тасуя, роздал и зашел первым. И только потом злобно, сквозь зубы процедил:

— Я ж говорил: Макару такого дела нельзя доверять. Божился, клялся все уладить…

— И было улажено! Чего ты вытаращился на меня? — огрызнулся Фисюк и вытер рукавом потное восковое лицо. — Так Сибиряк же добрался до самого председателя райисполкома и, видно, нашептал ему…

Сосредоточенно склонившись над столом, долго играли молча. Хилый свет лучины лишь время от времени вырывал из темноты то желтый потный лоб, то лысый восковой висок, то синий тяжелый нос. Дым от цигарок густой сизой пеленой висел над столом. Угарно. Сумрачно…

Вдруг в середине игры Гиря бросил карты на стол.

— Нашептал! — повторил он слова Фисюка, сказанные с полчаса назад и, казалось, уже забытые. — Значит, было что нашептать! Проболтались. Ат, черт с вами! Делайте что хотите. Больше я вам не советчик. Уеду в город и пересижу где-нибудь в закутке, пока все перемелется.

— Кум, да ты не горячись, — подсел церковный староста Самох, веселый, с виду добродушный старик, с маленькими юркими глазками. — Давай подумаем. Еще не все пропало. Сегодня сторожит Сибиряк. А завтра на его место могу стать я или кто другой. Все мы под богом ходим…

— Поди ты к черту со своим богом! Твой бог — топор. А я ему не молюсь.

— Да ты не кипятись, — успокаивал и Фисюк. — Дело говорит человек. Пройдет немножко времени, и Сибиряка… — Он многозначительно придавил ногтем на столе.

— Нет! В тюрьме сидеть не хочу, — отмахнулся Гиря. — Да и не умею я этого. Кабана резать нанимаю, а то человека…

— Так и тут можно нанять, — благодушно протянул Самох. — Никто ж тебе не говорит, что самому. Я тоже на своем веку не зарезал даже курицы.

— Нанять? — смягчился Гиря и перешел на шепот. — Нанять… А кого?

— Знаю… только бы деньги, — подмигнул Самох.

— Сколько надо?

— Да тысячи три.

— Это что ж, по пятьсот рублей с брата?

— Даже меньше, — быстро подсчитал Самох. — Тут нет еще Гниды и Фомы, а с них же тоже полагается.

— Верно! Не одним нам отдуваться! Явдоха, где ты там! — крикнул Гиря, приоткрыв дверь в чулан. — Неси гроши.

— А ты, кум, сдай карты. Случаем, кто зайдет — в очко играем, — распорядился Самох.

— Кто поплетется в такой дождь! — возразил Фисюк. — Иван теперь в удобном закутке живет: и на селе и посередине болота.

— Ага, место как раз по такому времю, — процедил молчавший до этого тесть Барабака, старик, у которого лоб нависал над самым носом, а большие густые усы подпирали, как бы поддерживали, мясистый ноздреватый нос. — Ныкывыдисты придут, так и то можно удрать. Через окно и — на болото.

— Ну, выкладывайте, — торопил Самох.

И на стол полетели полусотки, тридцатки, червонцы.

Только Фисюк не шевелился и безучастно смотрел на растущую кучу денег.

— А ты чего загордился? Особого приглашения ждешь? — спросил его Гиря.

Заскорузлыми черными пальцами Макар поскреб в бороде:

— Дело не дуже благословенное. Я лучше на церкву пожертвую.

— А-а-а! Вот как! — глядя прямо в глаза, придвинулся к нему Тимох.

— Хочешь остаться чистеньким? — привстал тесть Барабака.

А Гиря отвернулся и молча смотрел себе под ноги.

И тут Макар понял, что если он сейчас не подчинится, то никогда больше не вернется домой из этой удушливой, продымленной хаты. Вынув кошелек, Макар долго отсчитывал тройки, пятерки, рубли…