Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Да, да, да, — закивал Андрей Хрисанфович. — И что же? Вы в самом деле первыми узнаете и сообщаете о приближающемся противнике? — (Борька с заметным удовольствием кивнул). — И не путаете своих с чужими?

— А чего их-путать? — Борька пожал плечами. — Тип самолета определяется по шуму моторов, силуэту и опознавательным знакам государств. Все это мы уже усвоили, как свои пять пальцев.

Ответил небрежно, с полным знанием дела, зарыл руки в густую чуприну:

— Направление самолетов мы выражаем в градусах. Это пока еще трудновато.

Иванов смотрел на Борьку так, точно от него зависело, уцелеть городу от бомбежек или погибнуть.

Дина оторвалась от глаженки (завтра и ей предстояло приступить к работе, о которой она пока никому не говорила), поставила утюг на электроплитку, сказала, рассмеявшись:

— Борь, я слышала, тебя метят к награде. Не возражаешь?

— Цыть ты! — цыкнула на нее бабушка. — Дай немому высказаться.

То она о Борьке. Такое событие: парень заговорил!

Борька растрепал бабушкины волосы-одуванчики, обнял ее за худые плечи:

— Я немой, ба?

— А то. В добрый час сказать, в худой помолчать, слово из тебя вытянули, так вроде бы праздник.

— Ладно, ба. Буду разговаривать.

Борька мягчел. Как черствая булка, которую положили в горячую духовку. Что она делает с людьми, война! Может быть, ночами, наблюдая за небом, вслушиваясь в шум чужих моторов, брат думал о них — отце, матери, бабушке? О ней? Может, ругал себя, что живет чужаком в семье? Как непозволительно отдалилась от него Дина! Ей и в голову не приходило рассказать ему о своей мечте стать педагогом, о какой-либо радости или неприятности. Высмеял бы? Нет. То, что от сердца, на смех не поднимается.

— Борь, — позвала Дина. — Иди-ка чего скажу. — Борька посмотрел на часы, как бы заранее ограничивая возможные излияния, однако подошел. Дина шепнула ему: — Вчера меня в обком комсомола вызывали. В госпиталь направляют. Ты как считаешь?

— Должность? — спросил Борька.

— Должность не великая. Но буду при раненых.

И Борька сказал то, чего ждала Дина, тем тоном, которого ей всегда недоставало в брате.

— Давай, сестренка! В войну что ни делать, все на пользу.

Работа в госпитале оказалась нелегкой. С виду вроде бы ничего. Технический секретарь! Отвечай на телефонные звонки, регистрируй раненых. Мигнула над столом девятивольтовая лампочка — беги стремглав к начальнику или комиссару. Раз мигнула — к начальнику, два — к комиссару. Но в том-то и дело, что, кроме секретарских, на Дине было с десяток других обязанностей. Она редактировала стенгазету, в предобеденные часы читала тяжелораненым. Вот оно-то, чтение, и сделалось ее пыткой.

Дина понимала, никаким, самым выразительным чтением не отвлечь этих несчастных от боли, от невыносимых мыслей о своем будущем. Но ей велели «отвлекать», и она отвлекала.

У одного были оторваны обе руки. Он лежал недвижимый, с угасшим взглядом, и молчал. На его температурном листе, прикрепленном к кровати, значилось:

«Даниил Шарапов, год рождения 1919».

Двадцать два года! И не пожил еще…

У другого прострелено легкое. Днем и ночью он кашляет, жалобно стонет. Правда, во время Дининого чтения он старается не кашлять, но его мужественность дорого ему обходится: лицо краснеет, губы кривятся. Если ему удается поспать, он весело говорит о себе: «Рядовой Казанцев еще повоюет».

Третий — Сулхан Бригвадзе. Он только-только выкарабкался с того света (прострелена навылет шея, раздроблена челюсть), все его раздражает, по любому пустяку он бунтует. С ним тяжело.

Дину Сулхан явно невзлюбил. Его темные запавшие глаза откровенно говорят: «Нашла тепленькую работенку — сидишь, почитываешь. А другие девчата с санитарными сумками ползут под шквальным огнем, тащат на себе нас, парней». Возможно, он вовсе не это думал, неласково встречая Дину, но, однажды решив так, она уже не могла отделаться от навязчивой мысли.

Последнее время Бригвадзе невозможен. Стоит Дине войти в палату, как он демонстративно отворачивает голову к стене и лежит в такой неудобной позе, пока она не попрощается.

Вчера она не утерпела, спросила:

— Бригвадзе, я что — плохо читаю?

Он кольнул ее злым взглядом, просипел:

— От-лич-но читаете.

— Почему ж отворачиваетесь?

Ответа не последовало. Поведение не изменилось.

— Товарищ комиссар, — попросила Дина, — пусть вместо меня в пятую палату ходит кто-нибудь другой.

Комиссар Толстой (сотрудники между собой называли его «Толстой-не-Лев»), тучноватый, круглолицый, по-волжски окающий, осведомился, чем Дине не по вкусу пятая палата. Она объяснила. Толстой-не-Лев непонимающе поморгал короткими ресничками, вздохнул, как бы сожалея, что думал о Дине лучше, спокойно ответил:

— На Бригвадзе обижаться нельзя. Он до сих пор не жилец среди нас. Другой бы на его месте стены грыз от боли, а он всего-навсего брюзжит. Ему побольше внимания полагается, а вы — уходить. И Шарапов на волоске. Только окончил пехотное училище, и в первом бою… Написали б лучше его друзьям и командирам в город Орджоникидзе. Пусть поддержат. Ему жить не хочется.

В тот же день Дина написала письмо в пехотное Орджоникидзевское училище и стала ждать ответа. Ответ пришел незамедлительно: целая пачка толстых писем. Комиссар отобрал самые «действенные», Дина побежала с ними наверх.

— Шарапов, поглядите, — радостно выпалила она, подсаживаясь к его кровати. — Это все вам. Слушайте.

Дина читала письмо за письмом, а Шарапов лежал безучастный, отсутствующий, не вникая в смысл обращенных к нему дружеских слов. Но вот его лицо как бы ожило, он стал прислушиваться:

«Здравствуй, старина! Огорчен твоей бедой. Утешать не собираюсь. Кой черт тебе в утешениях? Хочу лишь напомнить: матери и Галинке ты дорог с любым увечьем, ради них обязан выжить. Галинка собирается к тебе. А мы скоро всем училищем на фронт. Если жив останусь, свидимся. До свиданья, старина! Будь сильным. Искренне уважающий тебя лейтенант Дзюба».

На лбу Шарапова выступил пот.

— Кто… написал им? — спросил он.

— Мы… я… — растерялась Дина.

— Вас просили?

Шарапов точно так, как это делал Бригвадзе, резко отвернул голову к стене. Дина, обескураженная, вышла.

Ночью у Шарапова поднялась температура, он бредил, а Бригвадзе сипел ругательства в адрес Дины. Дина истерзалась. Получается, вместо пользы она один вред приносит? Нет, не по ней эта работенка. И вообще, напрасно она выбрала педагогический. Какой из нее преподаватель? Не умеет она работать с людьми.

— Товарищ комиссар! — проговорила она скороговоркой, встретившись с ним на лестнице. — Переведите меня в санитарки.

Комиссар снова вздохнул, словно жалел, что думал о Дине лучше.