Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Родьку Золотова придется уничтожить! — тихо произнесла Маруся, следя, как и Дина, за виражами кленового листа.

Дина не стала расспрашивать, кто его уничтожит, когда. Ноги казались чужими от усталости.

— А что он сказал о Юлии Андреевне? — спросила, подразумевая жестянщика.

— Будут думать.

Борясь с дремотой, Дина буквально раздирала глаза.

— У кого я читала, не помню… — Она мучительно перебарывала оцепенение. — «Сравнить предателя не с кем и не с чем. Даже тифозную вошь сравнение с предателем оскорбило бы». Похоже, у Горького. Да, у Горького.

Маруся высыпала в печь кастрюлю угля, повторила в раздумье:

— Тифозная вошь… Так вот, голубушка: помочь уничтожить эту тифозную вошь поручают нам.

Дремоты как не бывало. Дина уставилась на Марусю широко раскрытыми глазами, не до конца еще осмыслив сказанное ею.

Лялька сидела неподвижно. Умирала тетя Саня. Еще вчера она была в сознании и с обычной для последних дней печалью возобновляла один и Тот же разговор: «Из-за меня вы остались… мучаю я вас… скорее бы конец…», а сегодня уже не узнавала ни племянницу, ни золовку, только тихо всхлипывала, как бы жалуясь на несправедливость замешкавшейся смерти.

Тетю Саню парализовало на второй день после того, как мать раздобыла эваколисты. Саня, плача, упрашивала Лену и Ляльку уезжать без нее, за нею, дескать, соседка присмотрит, но Лариса прикрикнула на тетку, запрещая ей думать о них так плохо.

В поисках врача Лялька обегала весь город, а найдя и упросив прийти, нетерпеливо ждала его заключения.

— Не поднимется, — сказал, прощаясь, врач.

— Поглядим, — ответила Лялька.

Из медицинского справочника, найденного в домашней библиотеке, она вычитала, что при параличе «угасают рефлексы, падает тонус мышц», и изо всех сил старалась не дать «угаснуть рефлексам». Трижды в день она массировала тете Сане руки и ноги, грела на примусе, пока не закончился керосин, воду для ножных ванн, убеждала тетку, что, если она будет молодцом, — они смогут приступить к зарядке.

Лена Куликова молча следила за отчаянными усилиями дочери, открывая в своей Ларисе не известные ей до сих пор качества. Инстинкт матери подсказал ей, что дочь беременна. Открытие причинило боль. Где и в каких условиях придется дочери рожать? Она вспомнила свою беременность. Иван задаривал ее сладостями, настаивал на многочасовых прогулках и, как бы ни уставал, шел с нею после работы за город. Домой они возвращались с огромными букетами полевых цветов. Она была счастлива ожиданием материнства, любовью мужа, успехами в музыке. А потом, как грозовые разряды, ее поразило новое чувство, такое сильное, перед которым нельзя было устоять. Она не хотела краденого счастья и ушла от Ивана. Но скоро затосковала по оставленной семье, и новое чувство, казавшееся чудом, превратилось в обычное, подчас раздражающее. Она опасалась, что Иван не простит, а он простил, и опять она превратилась в домашнего бога.

Ощущение благодарности — неприятное ощущение. Она пыталась отказываться от жертв, не быть должницей. Но Иван сопротивлялся, и она сдавалась: «Хотите мне поклоняться — поклоняйтесь!». Собственно, она и Шерстобитову всего лишь разрешала «поклоняться», а он возомнил… На юг за нею кинулся… эгоисткой обругал… Так и есть: эгоистка! Поклонение превратило ее в эгоистку. Золовке было за что не любить ее, считать надменной, неблагодарной…

Смерть обладает способностью очищать. Перед ее приближением человек предъявляет себе суровый счет, жаль — оплатить его не всегда достает времени. Умирала Саня, безгранично любившая брата, а так как брат был несчастлив в супружестве, могла ли умирающая принять молчаливое покаяние его жены?

«Вот и отомстила она мне за брата — в оккупации оставила», — подумала Лена, не сводя глаз с пергаментного, изуродованного болями лица.

В первые дни Саниной болезни Лена еще надеялась, что они уедут. Не с филармонией, так с другой организацией. Но болезнь прогрессировала, и Елене стало ясно: они не уедут. Уже взорваны мост и электростанция… Уже ушел последний эшелон…

Приход в город немцев Елена восприняла спокойно.

— Чему бывать, того не миновать, — сказала она дочери. — Не может быть, чтобы нация, давшая миру Гете и Бетховена, занялась уничтожением другой нации, пусть ей враждебной.

Лялька возразила:

— Немецкая нация и фашизм — не одно и то же. Боюсь, мама, плохо нам придется.

Но долго думать о будущем Лялька не могла. Ее преследовало одно желание: вы́ходить родную душу. Однако тетя Саня угасала. Соседка, войдя, прослезилась:

— Спета ее песенка.

Лялька и сама теперь понимала, что «песенка тети Сани спета». Она не отходила от тетки, гладила ее похудевшую руку, старалась запомнить каждую черточку лица. Мать упрашивала ее поесть, а Лялька удивлялась, как можно говорить о еде, когда умирает тетя Саня.

— Тебе нельзя голодать, — сказала Елена, укрывая плечи дочери.

— Почему нельзя? — безразлично спросила Лялька.

«Она ни о чем не догадывается, маленький, наивный жучок. Попозже объясню ей», — подумала Елена.

Ночью Саня умерла. Она долго хрипела и все шевелила губами, будто пыталась сказать что-то склонившимся над нею женщинам, а перед смертью успокоилась, на лице появилось подобие улыбки.

Лена не выдержала. Закрыв покойнице глаза, она ушла на кухню и вволю там выплакалась, неизвестно кого жалея больше — умершую или себя, оставшуюся в живых.

Лялька сухими глазами смотрела на тетку. В мозгу лениво возникали и исчезали мысли: кто им сделает гроб? в каком платье хоронить? где хоронить? Потом так же лениво, как о похоронах, подумала: «Почему мне нельзя голодать?» Хотела встать, пройти в кухню, и вдруг почувствовала сильный толчок под сердцем — такой неожиданный и гулкий, что у нее перехватило дыхание.

— Мама! — крикнула она, схватясь за спинку стула. — Иди скорее сюда.

Вбежавшая Елена застала Ляльку стоящей посреди комнаты с расширенными зрачками глаз.

— Что ты, Ляля?

— Кажется я…

— Да. Знаю.

— Я только сейчас почувствовала.

Они обнялись, и было странно, несправедливо и горько, что в пору такого открытия и откровения третья, та, которая имела право на эту радость больше всех, лежит рядом мертвая, холодная, чужая.

Дина и Маруся добирались до кладбища порознь. Утро выдалось сырым, валил и тут же таял снег, ноги скользили, идти было трудно. Люди в одиночку и группами стекались к кладбищу. В воротах стояли немцы, покрикивали: «Шнель, шнель».

«Для чего устраивают из расстрела спектакль? — спрашивала себя Дина, пробираясь между могилами и памятниками к площадке, где уже толпились жертвы, окруженные цепью немецких солдат. Чтобы устрашить других, как говорит Маруся? Да ведь таким не устрашишь, скорее заставишь ненавидеть».