Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

У Огульдженнет ярким пламенем вспыхнули щёки. Хотела возразить, язык не повиновался. Горло перехватило от негодования. На глазах блеснули слёзы. Атак между тем продолжал:

— Время идти на обед. Увяжи в снопы, что накосила, и отправляйся.

Он повернулся и зашагал прочь.

У неё пылали щёки, в голове шумело. Сухие губы произвольно кривились. «Неужели… подумали, что я отступлюсь?» Потом, овладев собой, посетовала: «Надо было мне всё же расспросить Атака, к чему это он клонил». Огульдженнет подняла голову, но Атак уже подходил к ряду хибарок у арыка. Он ступал широко, уронив голову на грудь. Ей он показался вконец опечаленным.

«Ведь он не хочет, чтобы меня люди перестали уважать, вот и беспокоится. Ох, я пустоголовая! — укорила себя Огульдженнет. — Не понимаю самого простого…»

Всё же она, припоминая свои слова и поступки, не могла обнаружить в них ничего предосудительного.

— Проклятая война, всё от неё! — решила она в конце концов. — Заставляет людей всюду видеть недоброе…

В час, когда косцы отправились на обеденный перерыв, из села верхом на ишаке прибыл Хайдар-ага.

— Здорова ли ты, голубушка? — осведомился он, пристально глянув в опечаленное лицо невестки. — Всё ли благополучно тут, а?

Огульдженнет улыбнулась, закивала головой. И неожиданно сама спросила свёкра, тихим голосом, из-под яшмака:

— Скажите… а в доме как дела?

Кажется, в первый раз она осмелилась к нему обратиться с вопросом. И старик не удивился и не рассердился. Подумал только: «Э, какое время, ни на что запрета нет!..» Затем, достав из-за пазухи треугольник из серой бумаги, протянул невестке:

— Возьми. От нашего Чопана.

У Огульдженнет точно сдуло ветром с души оскорбительные намёки деверя. Она почувствовала себя как на крыльях… Ямочки появились на щеках, и глаза вспыхнули электрическими огоньками. Хайдар-ага не стал допытываться, отчего была она невесёлой минуту назад. Подождав, пока она прочтёт письмо до конца, старик возвестил:

— Невестушка, отныне семья остаётся на твоём попечении. Я приехал прощаться. Завтра отправляюсь на службу, в рабочий батальон…

Огульдженнет смотрела на свёкра округлившимися глазами, не зная, что сказать. Как раз в это время по дороге, что пролегала поблизости, двигался обоз — арбы, гружённые зерном нового урожая. Они спешили на приёмный пункт. Спешили, чтобы скорее на фронт поспел хлеб, собранный дайханами… Притом люди говорили: тех лошадей, что запряжены в арбы, уже не вернут колхозам — отправят на фронт.

— С Атаком я уже простился, — сообщил Хайдар-ага. — И больше задерживаться не могу. Обещал быть в селе вместе с этим караваном, а дома ещё кое-что нужно доделать. Знаешь, невестка, — он заговорил тише: — Я думаю, если такое время наступило, Атак тоже ненадолго задержится в семье. И тогда, в самом деле, ты единственная останешься работница. Крепись, коли придётся, пояс затягивай потуже!

— Отец, — проговорила громко, уже не стыдясь. Огульдженнет. — Доброго пути вам! Дай бог вернуться благополучно! А я стану работать, сколько хватит моих сил, пока оземь не ударюсь подбородком… И за себя, и за тех, кто воевать ушёл.

…Так просто, буднично расставались люди в те дни. Несколько слов на прощанье — и человек исчез, будто короткая вспышка молнии среди тёмных туч.

Вот и Хайдар-ага поторопился вдогонку каравану. Зашуршала сухая стерня под копытами его ишачка. Распрямилась — и следу больше не видать. Только мелькает среди гружёных арб и конских грив облезлый, выгоревший на солнце старый тельпек свёкра…

Одинокой, всеми покинутой почувствовала себя вдруг Огульдженнет. Будто что-то оборвалось у неё в душе и заныло, заболело… Но сразу же нахмурилась она, словно на кого-то разгневанная. Кушак сняла, встряхнула его — и опять затянула, да покрепче. Закинула косу за плечо и направилась было в сторону посёлка. Но — остановилась и ещё раз пробежала глазами письмо мужа:

«…Также передайте привет… А затем сообщаю… Силён проклятый враг, немец-фашист… И оружие у него сильное, называется автомат. Говорят, у нас будет скоро такое же. Вот тогда… А пока… Сражаемся, милая Огульдженнет, бьёмся…» — писал Чопан, очевидно, в страшной спешке. Видимо, маловато свободного времени отпускала солдату война, а сказать молодой жене нужно было многое. Как не рассказать близкому, дорогому человеку о том, например, что довелось ему с боевыми товарищами пережить несколько дней назад, когда втроём были они заброшены в глубокий тыл к немцам. Читала Огульдженнет торопливые косые строки фронтового письма и слёзы необъяснимого, смешанного чувства гордости и радости за Чопана, за его боевых друзей переполняли её сердце. И видела молодая женщина сквозь обильные эти слёзы, как шли, озираясь, чащей соснового бора три бойца с автоматами на груди. Один — коренастый, чернобородый и смуглый, в крестьянской сатиновой косоворотке и сером картузе, неподпоясанный, в армейских кирзовых сапогах. Второй — узкий в плечах и веснушчатый, рыжий. Этот был наряжен в немецкий замызганный китель, снятый, очевидно, с какого-то жирного верзилы-офицера, в немецкую пилотку и чёрные галифе, на ногах ботинки с обмотками.

Один только Чопан виделся ей бойцом в красноармейской форме.

…Лес тонул в густых липких августовских сумерках. Тихо. Кажется, птицы и звери вымерли, а человек в этих краях и вовсе никогда не бывал. Бойцы иду г медленно, осторожно…

Впереди — опушка. Забытая, глухая лесная опушка. Между расступившимися деревьями видны клочки звёздного неба, а внизу, меж стволов стройных, мохнатых сосен по-прежнему неприглядный мрак. И вдруг пулемётная очередь вспорола тишину, нарушила девственный покой леса…

«Задание командования, милая Огульдженнет, несмотря на все трудности, выполнили…» — писал Чопан, а ей рисовалась уже новая картина.

…Широкое-широкое поле нескошенной пшеницы. Шуршат, потрескивают спелые колосья точь-в-точь так же, как и на равнине Ат-Кыран, что в низовьях Теджена.

…Трое сидят в пшенице всю ночь. Немцы зорко охраняют деревню, в которую во что бы то ни стало должны пройти разведчики. До самого рассвета патрули маячат у опушки леса. По всем тропинкам шныряют. Может, они догадались, что где-то совсем рядом партизаны…

«..Я рад, дорогая Огульдженнет, что ты вернулась в нашу семью. Мне Атак писал… Ну, извини, милая, тороплюсь… Мы непременно встретимся, любимая!..»

Она читала, время от времени прикладывая исписанный листок бумаги то к губам, то к щеке. Медленно зашагала дальше, раздумывая, что же написать в ответ. «Живы и здоровы… Я работаю в колхозе. Не беспокойся обо мне…»

И не знала Огульдженнет наяву или во сне видела она только что и лес, и Чопана, и его боевых друзей…