Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

После обеда, когда спала жара, Дурсун и Сурай проводили Екатерину Павловну: Дурсун до конца сада, а Сурай почти до самого города.

По дороге девушка простодушно и в смешном уже виде рассказала Екатерине Павловне, как она мучилась последние дни, какие надежды возлагала на Вели-агу и как чуть не возненавидела Анкара и особенно его мать Умсагюль, тогда как они очень хорошие люди.

— А ты вот что, моя милая, — сказал Екатерина Павловна, — попридержи пока своё сердечко. Не очень увлекайся своим Анкаром, хоть он и очень хороший человек. Как бы нам с тобой не осрамиться в Ашхабаде. Ты уж теперь каждый день приходи ко мне по утрам. Будем серьёзно с тобой заниматься. А вечерами всё-таки готовься… Певице, кроме хорошего голоса и музыкальности, надо иметь ещё и хорошие нервы. Со мной в консерватории училась одна девушка. Чудесный у неё был голос. А как выйдет на сцену, увидит перед собой множество людей, заволнуется, оробеет и запоёт бог знает что. Так, бедняжка, и бросила учиться. Как бы и с тобой не случилось… Ты ещё ни разу не выступала перед народом…

— Как не выступала? Я и забыла вам сказать. Мы сегодня, я, Гозель, Байрам и Мурад, выступали на колхозном стане. Народу много-много было, две бригады. Я сначала очень волновалась, а потом запела, и сразу весь страх прошёл. И как хорошо было, Екатерина Павловна! Нам так аплодировали и так благодарили!.. Особенно один старик. Я чуть не заплакала, когда он подошёл ко мне и похвалил меня!..

— Ну, это очень хорошо!.. Только, моя милая, в Ашхабаде-то тебя будут слушать не колхозники, а такие специалисты, что ты только рот раскроешь, а они уж могут сказать — певчая ты птичка или серый воробушек.

— Нет, Екатерина Павловна, колхозники тоже понимают. Они Гозель-то не так аплодировали, как мне.

— Ах ты моя хвастушка! — засмеялась Екатерина Павловна. — Я вижу, мы с тобой не пропадём и вернёмся из Ашхабада с победой. Жду тебя завтра! Приходи непременно.

Сурай простилась с Екатериной Павловной и повернула назад, домой. Она шла среди зелёных полей, любовалась простором, огромным, как жизнь, и на душе у неё было спокойно и радостно.

Через неделю вечером Дурсун одна бродила по аллеям ашхабадского парка культуры и отдыха, залитым ярким светом фонарей.

Она уже заходила сюда, когда приезжала к Аману. Но тогда была зима. Все дорожки были усыпаны жёлтыми листьями. Сквозные голые деревья уныло чернели в небе. Скамейки свалены под навесом в одну кучу, и всюду было безлюдно и тихо.

А теперь здесь кипела жизнь среди ярких цветников и буйно разросшейся зелени. По аллеям сплошным пёстрым потоком шли молодые, пожилые, старые люди и на скамейках тесно сидели плечом к плечу.

Шарканье ног, говор, смех сливались с плавными волнующими звуками духового оркестра. На одной площадке играли в волейбол, на другой в ярком свете кружились девушки и юноши в лёгком танце,

Всё это производило на Дурсун чарующее впечатление. Она ходила, смотрела, и у неё такое было чувство, как будто она попала в волшебную сказку. Вот она, жизнь, в которую так стремится её Сурай! Всё здесь удивляло и восхищало Дурсун, а вместе с тем ей грустно стало немного оттого, что она никого не знала и всем она чужая, никто-то не замечал её, как будто её тут и не было.

Наконец она устала и присела на скамейку перед фонтаном, любуясь серебристыми струями, которые взлетали вверх и рассыпались бисером, и падали с лёгким плеском в широкий бассейн. Потом задумалась о себе, о Сурай и не заметила, как пролетело время.

«Ай, боже мой! Как бы не опоздать!» — вдруг встрепенулась она и спросила молодого человека, сидевшею с ней рядом:

— А который же теперь час?

Было уже четверть девятого, и Дурсун торопливо пошла к Летнему театру, где у входа её уже должна была поджидать Екатерина Павловна.

У дверей театра стояла большая толпа. Одни курили, другие то и дело спрашивали проходивших в театр: «Нет ли у вас лишнего билета?»; третьи, вытянув шеи, посматривали вдаль, поверх толпы, видимо поджидая кого-то. А Екатерины Павловны не было.

Почти тотчас же зазвенел звонок. Курильщики побросали окурки и, беспорядочно толпясь, повалили в зал. Дурсун заволновалась:

— Ах, боже мой! Да где же она? Неужели я опоздала?

Но вот, когда схлынула немного толпа, из театра вышла Екатерина Павловна — озабоченная, строгая, ища глазами Дурсун.

— Где же вы пропали? Я за вами уже третий раз выхожу, — отрывисто, недовольным тоном сказала она, взяла Дурсун под руку и повела в зал.

Сцена была ещё закрыта огромным занавесом красного бархата, переливавшимся волнами то золотистого, то тёмно-багрового пламени. Перед сценой длинными рядами, возвышавшимися один над другим, сидело множество народу, а вверху в тёмном небе светились звёзды.

Екатерина Павловна усадила Дурсун в третьем ряду, где не все ещё места были заняты, и сейчас же ушла к Сурай за кулисы.

Театр гудел, как все театры перед началом спектакля или концерта. Дурсун смотрела на занавес, по сторонам, оглянувшись назад, увидела перед собой множество лиц, и ей страшно вдруг стало за дочь.

«Да как же она, такая простушка из села, будет петь перед таким народом? Вот отчаянная голова! А ну как все начнут смеяться над ней?.. Ай, боже мой!..»

И она с тоской посмотрела на занавес, за которым где-то там волновалась бедняжка Сурай, и опять оглянулась, и тут привлёк её внимание высокий, плотный седой мужчина в белом пиджаке с поблёскивавшим золотым значком на груди. Он неторопливо и важно шёл от двери между рядами, чуть улыбался и кланялся кому-то то направо, то налево. Его, видимо, знал весь город. Вот он подошёл к третьему ряду, посмотрел на билет и сел рядом с Дурсун.

«Должно быть из министерства…» — подумала она.

Рядом с ним скоро села красивая, хорошо одетая женщина и ещё какие-то люди. Он дружески поздоровался с ними и заговорил о чём-то, повернувшись спиной к Дурсун.

Прозвенел второй звонок, потом третий. Огни в театре погасли, и как-то ещё ярче заиграл пламень занавеса, освещённого сверху и снизу.

Занавес дрогнул, разделился посредине надвое, и обе половины плавно поплыли влево и вправо, открывая сцену, в глубине которой стояла молодёжь в два ряда, впереди девушки, позади парни, а перед ними стоял человек лет тридцати пяти в чёрном костюме и с длинными кудрями, окаймлявшими высокий смуглый лоб.

Дурсун быстро пробежала глазами по ряду девушек и не нашла свою Сурай.

В зале захлопали в ладоши. Кудрявый человек поклонился, повернулся спиной к публике, энергично вскинул руки, и девушки и парни разом запели торжественно и стройно о партии — вдохновительнице наших побед.

Потом другие юноши и девушки уже поодиночке играли на рояле и пели. Дурсун слушала их с умилением и время от времени посматривала на своего соседа. Он держался строго, спокойно и даже равнодушно глядел на сцену, как будто уже ко всему привык и его ничто не удивляло. Когда все хлопали в ладоши, он только поворачивался к своей соседке и говорил ей что-то, пожимая плечами. Ему, видимо, всё это не нравилось.