Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

— Диплома у меня нет, — сказала я. — У Тархана диплом. Я только десятилетку кончила.

— А десятилетка — это тебе что? — сощурился Кемал-ага. — Она, брат, не хуже иного диплома.

— Как скажете, — согласилась я. — Пойду учить, если сумею.

— Сумеешь, — заверил он. — Только учти, от сельсовета тебя не освобождаю.

— Управлюсь ли?

— Это уж дело твоё. Обязана управиться. Нынче все мы обязаны справляться с тем, с чем вчера не справлялись. Время такое, что слова «не могу», «не умею» на склад сданы. Понятно тебе?

— Мне-то понятно, да старики ругаться станут, что домой поздно прихожу.

— Поговорю с ними, — пообещал Кемал-ага.

У меня мелькнула шальная мысль:

Может, они мне разрешат здесь жить?

— В конторе? — усмехнулся Кемал-ага.

— Нет, — сказала я, — вместе с Найле, она предлагала, у неё целых две комнаты. Они собирались там с Ахмедом — это муж её — жить, но его в армию забрали, ей одной скучно. Она ещё говорила мне: «Рви, Аня, оковы шариата».

Кемал-ага снова усмехнулся, посмотрел на меня, как на незнакомую, будто первый раз видел.

— Так уж прямо и «рви»! Прыткие какие, погляжу. Рвать тоже с умом надо да с оглядкой, а то таких дел наворочать можно, что не расхлебаешь… Ладно, поговорю. Оно и в самом деле для тебя так сподручнее будет — и контора рядом, и школа близко, не надо из одного конца села в другой бегать.

Вечером Айджемал притащила полмешка курека — нераскрышихся коробочек хлопчатника.

— Чистить буду, — сообщила она невесело.

Я наложила полную миску лапши, оставив в казане долю Кепбана.

— Давай кушать.

Айджемал ела кое-как и после нескольких глотков отложила ложку.

— Не хочется.

— Опять тошнит? — спросила я неизвестно почему.

Она метнула на меня быстрый, настороженный взгляд исподлобья.

— Руки очень болят. Это — от курека, колючий он до невозможности…

И показала руку. Кончики пальцев потрескались и кровоточили. Мы нашли кусочек курдючного сала, подержали его на палочке у огня и смазали трещинки на пальцах. Руки у Айджемал были маленькие, пальчики тоненькие, как у ребёнка. И растопыривала она их до того по-детски беспомощно, что губами захотелось прикоснуться к ним.

— Завтра возьму у Найле лекарство для тебя, — посулила я.

Она благодарно кивнула и подсела к мешку с курском. Меня аж передёрнуло от мысли, как она будет ломать жёсткие коробочки своими больными пальцами.

— Это обязательно? — спросила я.

— Соревнование, — ответила она. — Семь тысяч кило собрать дала обещание. Около трёхсот не хватает.

— Давай помогу, — решила я.

Она подвинулась на кошме, безмолвно предлагая сесть рядом.

Прошло ещё несколько дней, и новая партия призывников уехала из села. Кемал-ага как в воду глядел: повестки получили и Баллы и наш Кепбан. Внешне он никак не выразил своего отношения к случившемуся, но я-то знала его, видела, что он по-настоящему рад.

Старики очень переживали. Тувак-эдже постоянно носом хлюпала, глаза на мокром месте были. Кандым-ага после проводов сына опять слёг. Всплакнула и я. Одна Айджемал ходила с застывшим, каменным лицом. А ночью, укрывшись одеялом с головой и зажав рот подушкой, рыдала так, что у меня мурашки по спине ползали. Даже подойти к ней боязно было.

Свёкор и свекровь не стали возражать, когда Кемал-ага завёл разговор обо мне. То ли все мысли их Кепбаном были заняты, то ли ещё что, но только дали они согласие, чтобы я с докторшей жила. Свекровь даже соизволила прийти посмотреть, как мы с Найле обновляем своё жильё. Постояла, посмотрела, сморщила нос.

— Хий, воняет как!.. Кто сможет в таком запахе жить?

— Извёстка высохнет — запах исчезнет, — сказала я. — Зато комнаты будут светлые, как день.

Но мою свекровь не переубедишь.

— «Светло!..» Корчишь из себя учёную, думаешь, остальные глупее тебя! Посмотри вокруг: кто этой белой гадостью дома свои мажет? Никто! И предки наши так жили, и мы так живём. Одна ты белая ворона. Зачем тебе светлая комната, скажи? Ты что, ночами сидишь и узоры вышиваешь? Говорила ему, дурню старому: не отпускай с глаз своих. Так нет же! Дождётся, когда невестушка полурусская из его бороды качели себе устроит и будет летать на них вверх-вниз!

Найле, с любопытством слушавшая её, при последних словах фыркнула, расхохоталась, убежала смеяться за дом. Свекровь в сердцах плюнула, посулила лиха ей, а заодно и мне.

Потом мы опять белили. Найле напевала себе под нос любопытную татарскую песенку. Я понимала с пятого на десятое, но у любви общедоступный смысл, и понимаешь ты или не понимаешь, что о ней поют, всё равно получаешь удовольствие, будто шербет пьёшь.

— Твоя имя у Тойли с языка не сходит, — сказала я и брызнула кистью в Найле.

Она засмеялась и брызнула в мою сторону.

— Я его Кеймыр-кёром зову.

— Он такой же смелый и великодушный?

— Нет. Суть во второй части имени. Он — слепой, потому что не видит моей любви к Ахмеду.

— А может, его любовь — сильнее?

— Сильнее не бывает! — И она снова запела.

Перед началом собрания Кемал-ага позвал меня к себе. В кабинете сидели директор школы Тойли, — он же парторг, Пошчи-почтальон и дедушка Юсуп-ага — самый старый житель села, один из основателей нашего колхоза. Вроде бы все знакомые, но я отчего-то застеснялась и, сама не зная, как это вышло, прикрыла рот рукавом халата.

— Не робей, борец против шариата! — подмигнул Кемал-ага.

— Мы на тебя надеемся, — сообщил Пошчи-почтальон.

— Дайте стул, пусть сядет, — сказал дедушка Юсуп-ага. Он хоть и старый годами был, а в передовиках числился, в активистах, потому что всегда новое отстаивал, в гражданскую — саблей, в мирное время — словом, а то, при случае, и посохом своим суковатым. Крут был нравом, но — справедливый, уважали его.

Я присела на краешек табуретки.

Пошчи-почтальон спросил:

— Знаешь, по какому поводу собрание?

— Знаю, — ответила я, — о помощи фронту.

— А тебя зачем пригласили сюда, ведомо?

— Неведомо, — в тон ему ответила я.

Он назидательно поднял палец.

— Поэт Махтумкули утверждал: «Все человеческие слова — пища без соли, если среди них отсутствует упоминание о женщине или девушке».

Все засмеялись. Я отвернулась. Дедушка Юсуп-ага сказал:

— Не обижайся, молодая, что мы шутим. Иногда надо и посмеяться. Бедствие, имя которому «война», всем нам испортило настроение. Но давайте всё равно будем щедры душой, ибо смех разит врага сильнее, чем пуля.

— Не обижаюсь, — промолвила я. — Мне просто неловко.

— Ты в школе учишь добру детей, — строго сказал дедушка Юсуп-ага. — Ты работаешь в главной конторе колхоза! — Он поднял палец точно так же, как это минуту назад сделал Пошчи-почтальон. — Почему тебе неловко? Пусть бездельникам и врагам нашим неловко будет. Говори с ней, Кемал!