Геннадий Воронин - На фронте затишье…

— Что с автоматом?

Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППС, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в то место, куда вставляется диск. Вороненая сталь надульника разворочена. Машинально связываю концы ремня. Но полковник приказывает:

— Брось автомат.

— Куда? Зачем?! — я не сразу понимаю его.

— Он больше не нужен…

И в самом деле — зачем мне теперь этот кусок железа?

Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Так даже лучше. Без него легче.

Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю — у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше. А зачем нам идти? Разве нельзя отлежаться вот тут до вечера? Или хотя бы до той поры, когда немцам надоест нас расстреливать.

— Давайте поползем, товарищ полковник.

Он молча отворачивается, оглядывает поле.

Я тоже смотрю вперед. И передо мной оживает картина охоты Левина «за блуждающим фрицем». Вот так же, как наблюдали мы за перебежками разведчика-гитлеровца, теперь, наверное, смотрят немцы на нас. Они ждут, когда влепят мины мне и полковнику в спины. Но им далеко до Сережки. Вон как измесили все поле. А мы все живы! Живы!!

А если убьют или ранят, ночью за нами придут свои: ведь мы на своей земле. От этой мысли становится чуть-чуть веселее.

Всего разумнее было бы поползти сейчас по-пластунски. Но разве я поползу, если этого не делает командир полка. И не бросишь же его одного. «Нас почему-то учат, а сами ползать не могут». Кажется, я начинаю злиться. Но это злость не на Демина. Наоборот, меня не покидает ощущение, что в эти минуты какая-то неуловимая ниточка крепко связала нас, перечеркнула разницу в возрасте, звании, положении. Сейчас мы оба равны. Нас породнила опасность смерти. И если обоим нам улыбнется фортуна и мы выберемся из этого ада, я больше не буду бояться его пристального строгого взгляда. Это я знаю точно.

…Пританцовывая на ветру, к нам снова подкатываются извивающиеся в агонии клубки разрывов. Мины грохочут, фыркают, плюются огнем, дымом, осколками. Когда же кончится эта жуткая свистопляска?! Нестерпимо хочется вскочить и броситься прочь. Подальше от этой раздирающей душу музыки смерти. Но куда бросишься, если Демин лежит неподвижно? Он даже не вздрагивает. А комья мерзлой земли по-прежнему бьют нам в спины. И песок хрустит на зубах. И ноют руки, исколотые песочными иглами. И в ушах ноет, звенит и скребет. А черные граммофонные трубы все с большей силой втыкаются в твердую пашню. Угрожающе грохоча, сначала поодиночке, потом все вместе, они ревут нам свой похоронный марш. Ревут все упорнее, громче, страшнее.

Кажется, это конец. Мне до боли в горле становится жаль и себя и полковника. Из последних сил прижимаюсь щекой к земле. И больше не думаю ни о чем…

— Ты не ранен?.. Может, пойдем? — глядя то на меня, то на клюшку, неестественно спокойным тоном спрашивает полковник. И даже в тишине, которая настороженно замерла рядом с нами, его дребезжащий голос звучит тихо-тихо. Он еле слышен…

— Ложитесь! — Юрка, выросший на нашем пути словно из-под земли, то приподнимается в рост, то приседает на корточки и машет нам обеими руками — делает знаки ложиться. Но полковника теперь не уложишь. Хмурый, осунувшийся, он шагает, не разбирая дороги. По-моему, Демин не видит Юрку, хотя идет прямехонько на него. Очки он все-таки потерял. Я даже не заметил, как это случилось. Теперь он выбрасывает клюшку далеко-далеко вперед — почти так же, как это делают слепые.

Интересно, о чем он сейчас думает. Может, о том, что немецкие минометчики — паршивые снайперы и плохие вояки. Ведь на этом расстрелянном пятачке они публично расписались в своем бессилии!

— Ты что тут делаешь? — спрашивает Демин Смыслова, когда мы подходим к нему вплотную.

Юрка вытягивается, вскидывает автомат «на караул»:

— Товарищ гвардии полковник, меня послал к вам начальник штаба гвардии капитан Петров!

— Зачем?

— Встретить вас.

— Ну?..

Странно звучит это «ну?». Чего он хочет от Юрки?

Некоторое время они едят друг друга глазами. Каждый по-своему. Юрка ждет, что скажет полковник. А Демин сверлит его взглядом, не предвещающим ничего хорошего. Кажется, он вот-вот раскипятится, как полковая кухня.

Полковник поворачивается, оглядывает вспоротое минами поле, на котором не осталось живого места. По его лицу пробегает мрачная усмешка. Похоже, что он только сейчас осознает, что все страшное позади, что мы вышли из зоны обстрела и теперь в безопасности… В упор уставившись на Юрку, он неожиданно командует:

— Марш отсюда!

— Есть «марш отсюда!» — автоматически подхватывает Смыслов. — Разрешите идти?

Демин, не отвечая, шагает прямо на Юрку, и тот проворно отскакивает в сторону, уступает дорогу. Пошатываясь, оступаясь на кочках, полковник идет к штабной самоходке. Она по-прежнему стоит в той же глубокой выемке, будто обнюхивая своим длинным стволом одинокую искалеченную березку. Березке-выскочке досталось за свою опрометчивость. Она попыталась вылезти из ложбинки наверх. Зацепилась корнями за верхнюю кромку овражка. И поплатилась за это. Осколки безжалостно искромсали ее белую кожу, которая во многих местах висит потемневшими лоскутками.

Зато для самоходки не придумать лучшего места. Тут, в низинке, спокойно. Здесь мертвая зона, в которую, если верить законам баллистики, не залетят ни снаряд, ни мина, ни пуля.

Мы с Юркой отстаем от полковника.

— И чего он злится? — ворчит Смыслов. — Плясать надо, что вылез из такой передряги, а он злится… Может, за то, что не помогли. А как тут можно было помочь? Петров всех на ноги поднял, а засечь, откуда стреляли, не удалось…

Командира полка встречают у самоходки Петров, Усатый, начальник артснабжения капитан Забелин… Ни на кого не глядя, Демин подходит к машине. Бросает трость. Грузно опускается на ящики, которые трещат под его тяжестью. Вокруг него мгновенно смыкается плотное людское кольцо.

А навстречу нам с Юркой выходит только Зуйков.

— Здоро́во, Дорохов! — Он улыбается своей мягкой хитроватой улыбкой и задает глупейший вопрос: — Ты живой?

— А ты?

Сержант удивленно моргает своими белесыми, как вата, ресницами.

— Я что?! Мне ничего. Это в вас, а не в нас стреляли…

Он хватается за мою сумку:

— Вот это да! Смотри-ка! Одни ошметки!..

Осматриваю свою верную кирзушку, о которой ни разу не вспомнил. Рядом с застежкой из большой рваной дыры выпирают клочья бумаги. Расстегиваю ремешок. Внутри все перекручено и изорвано. Русско-немецкий словарь, карта, тетрадки свились жгутом. С обратной стороны сумки отверстия нет. Вытаскиваю содержимое. Словно драгоценный камень, вставленный в оправу из бумажных хлопьев, торчит в книжке отливающий синим блеском, весь в острых зазубринах продолговатый осколок, похожий на скрюченный указательный палец.