Геннадий Воронин - На фронте затишье…

— Твой был, — говорит Зуйков. И торопливо предупреждает: — Не выбрасывай. На память возьми.

— Зачем?

— А затем. После поймешь.

— Прицепи его на цепочку и повесь на шею вместо креста, — с ухмылкой советует Юрка. — Это будет твой талисман. Он предохранит тебя от кары божьей. Так, что ли, Зуйков?

— Так или не так, а у Пацукова есть такой талисман. И с тех пор его ни разу не ранило, — невозмутимо произносит Зуйков. Но Юрка перебивает его:

— Насчет Пацукова точно. Ему под Харьковом осколок за пазуху влетел. Оказывается, осколки горячие — я сам не знал. Ему шинель и гимнастерку пробило, а грудь только чуть царапнуло. Осколок провалился к ремню. Пузо ему обжигает, а он бегает, орет — не поймет, что ему попало за пазуху. Это все на моих глазах было. Потом он вытащил осколок и в бумажник спрятал.

— И хорошо, что спрятал, — произносит Зуйков. — Так оно спокойнее будет…

Зуйков говорит все это серьезным назидательным тоном. Он, видимо, и в самом деле верит в приметы. Протягиваю ему осколок:

— На, возьми себе. Хочешь?

— Не… Чужой брать — последнее дело.

Чтобы не обидеть его, кладу осколок в карман.

— Ладно, сохраню.

— И верно сделаешь, — удовлетворенно произносит сержант. — Ты Смыслова не больно слушай. Он над кем хошь посмеяться может. Он всех учит, а у самого молоко на губах не обсохло. Тебе, Смыслов, сколько лет-то?

Юрка останавливается, замирает, смотрит на Зуйкова расширившимися зрачками:

— Постойте!.. Ведь у меня вчера день рождения был! Девятнадцать лет! Забыл!..

— Поздравляю, Юра. — Я протягиваю ему руку.

— Нет, поздравишь по-настоящему. Все равно мы должны отметить. У помпохоза по стопке выпрошу ради такого случая. И тебя, Зуйков, приглашаю, за то, что напомнил. Только ты скажи помпохозу, что есть, мол, такая примета — кто на передовой не отметит свой день рождения, тот не доживет до следующих именин. В того, мол, обязательно снаряд попадет. Тогда он меня пожалеет и наверняка раскошелится. Скажешь, ладно? Пошли к нему.

Помпохоза старшего лейтенанта Рязанова находим у штабной самоходки. Крупный, костистый, розовощекий, он о чем-то беседует с фельдшером полка лейтенантом Клименко.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите обратиться? — угодливо вытягивается перед ним Юрка.

— В чем дело? — Рязанов оборачивается. И я вижу, как его розовое лицо покрывается белыми пятнами. Он не дает Юрке выговориться, обрывает его на полуслове и шипит почти по-гусиному:

— Вы что в таком виде на глаза полковнику лезете? Думаете, мало мне одного выговора? Почему до сих пор не сменили шинели?..

Его глаза мечут молнии.

— Марш за мной! — приказывает Рязанов. — Быстро!

Он ведет нас прямо через кусты — вниз, в овраг, и продолжает распекать на ходу:

— Шляются, как оборвыши, а я должен за вас выговора хватать! Вы на себя поглядите! На кого вы похожи!..

Юрка довольно робко пытается ему возражать:

— Вы сами белье на передовую не сумели подбросить. В тылу всех одели, а мы здесь полмесяца босые и грязные под пулями ползаем.

Смыслов ничуть не боится Рязанова. Он бы и не так надерзил ему, если бы сейчас от него не зависел.

Подходим к «студебеккеру», спрятавшемуся в гуще деревьев. Из кабины выскакивает плотный, краснолицый старший сержант Шипулов и сухощавый, длинный как жердь, старшина-писарь Леплинский.

— Выдайте им белье и шинели! — кричит Рязанов.

Он смотрит на Юркины ноги:

— И ботинки Смыслову!

Оглядев меня, старший лейтенант приказывает:

— Подними ногу, ефрейтор! Правую!

Покорно приподнимаю свой разбитый ботинок, который давно просит каши. Подметка отстала. Она захлюпала еще неделю назад, и я прикрутил ее проволокой.

— Обоим ботинки! — бросает Рязанов.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, прикажите еще фляжку, — умоляюще просит Юрка. — День рождения у меня, честное слово…

Он сует руку за пазуху:

— Можете по красноармейской книжке проверить. Честно.

Рязанов пристально глядит на Смыслова. Опять осматривает нас сверху донизу и в сердцах машет рукой:

— Идите вы к лешему! Шипулов, одень их с иголочки! И налей Смыслову двести… Тьфу ты его… триста грамм отпусти. Авансом!

Он круто поворачивается и, не оглядываясь, шагает прочь.

…Это великое счастье — ощутить каждым квадратиком кожи, как мягкая чистая фланелька ласкает спину и грудь. Новая рубаха льнет к телу. Конечно, надо бы сначала пополоскаться в горячей воде, помыться или хотя бы умыться. Да где тут умоешься, если нет воды.

Мы собираем с деревьев иней. Леденистый, жгучий. В пригоршнях он тает почти мгновенно. Холодные капельки приятно освежают щеки, лоб, губы. Юркино лицо, словно на фотобумаге, когда ее кладешь в проявитель, сначала покрывается белыми и темными пятнами, потом светлеет. Он утирается полой шинели, и с ним происходит удивительная метаморфоза.

Юрка становится совсем другой в этих блестящих толстокожих ботинках, в лоснящейся ворсистой шинели, а главное — в новой шапке, которая сразу преобразила его похудевшую, осунувшуюся физиономию. Подтянув потуже ремень, Смыслов расставляет в стороны локти и большими пальцами сгоняет к спине, к хлястику, складки шинели.

— Ну как? — спрашивает он, выпятив грудь.

Я показываю ему большой палец.

— Вот бы сфотографироваться сейчас, а? — с него уже слетела вся озабоченность. — Или хотя бы в зеркало поглядеться. В трюмо!..

Юрка рисуется, позирует, а я смеюсь. Мне становится весело и легко.

Поднимаемся вверх по склону. Не шагаем, а почти бежим. Юрка с ходу поддает ногой спекшийся ком земли, останавливается, поворачивается ко мне.

— Знаешь, что мне сейчас хочется? Побриться. Первый раз в жизни. У меня на бороде три волосинки выросли. Вот погляди. Вот…

Он тычет себя пальцем в подбородок и, не давая мне посмотреть на его волосинки, забегает вперед.

— Подожди. Я стишки про бритье вспомнил. Я на отдыхе их со сцены читал. Вот послушай. Стой…

Он отскакивает от меня на несколько шагов, забрасывает автомат за спину и принимает позу артиста:

— Слушай… — Юрка задумывается. — Забыл! Нет, вспомнил! Вспомнил!

И он начинает громко, торжественно декламировать:

Он запинается…

— Дальше не помню. Выскочило… А вообще, здорово!..

Я соглашаюсь: конечно же здорово, и главное — опять-таки сказано как будто прямо про нас.

А Юрка снова убегает вперед. Одной рукой он придерживает автомат, а другой с разбега бьет по хрустящим веткам. С них осыпается иней. Он падает на его новенькую шапку, на погоны, на рукава и без того серебристой шинели.