Михаил Колесников - Большие расстояния

…Опять начинается утомительное сидение на выдержках. Пальцы сводит судорога. Тело одеревенело. Трое суток не спал мичман, но и сейчас сон не берет его. В голове беспрерывный шум. Иногда приступы тошноты. Порой ему кажется, что он превратился в рыбу, — в жилах стынет кровь. Заснуть бы хоть на несколько минут, стряхнуть острую боль в надбровных дугах.

Вновь камера. Бесконечно долго тянутся минуты. Постепенно кровь приливает к щекам; покалывание в пальцах, горят кончики ушей. Знакомое состояние. И, находясь в камере, он спросил себя: если потребуется сейчас, в эту минуту, снова пойти туда — пойдешь? Да, пойду. Если нужно — еще три, пять раз… сколько потребуется… И он знал, что говорит себе правду.

На четвертые сутки буксиры извлекли лодку из засосавшего ее грунта. Красный бок солнца поднялся над успокоившимся морем, и оно засверкало, заискрилось. Ветер принес йодистый запах водорослей. На легких волнах слегка покачивался подводный корабль. Упорство, выдержка людей победили…

Катерок подходит к подводной лодке, мичман Коротаев легко прыгает на ее влажную палубу. Открывается люк рубки, выходит командир корабля. Он обнимает Коротаева и с волнением говорит:

— Спасибо, родной. Спасибо от всех нас…

Коротаев спускается в отсек, где собрались подводники. Многих он знает в лицо — это его ученики по водолазному делу. В отсеке все пропитано промозглой сыростью. При виде мичмана люди срываются с мест, сжимают его в объятиях, целуют.

— Ура Коротаеву! Качать его, братцы…

Мичман не может унять волнения. Дорогие, родные лица, ласковые дружеские руки, горячие благодарные глаза.

А сзади стоит врач, нарочито сердито хмурит брови.

— Качать будете потом. А сейчас, друзья, я займусь вами, — говорит он несколько суровым тоном.

Подводная лодка идет в базу. Юрий Коротаев стоит на палубе в кругу товарищей. Глаза невольно щурятся от ослепительного света, а губы расплываются в улыбке. Хорошо! Как будто и не было зеленой глубины, бессонных ночей, тревог — всего того, что выпадает на долю людей его профессии.

Феодосия.

Вот уже несколько суток мы идем на юг, в Индонезию. Крейсер переваливается с борта на борт; мерно поднимается и опускается переборка каюты; темно-красный бархатный полог, закрывающий постель, болтается из стороны в сторону.

Сегодня творится что-то особенное. Издали накатываются темно-синие вспененные хребты, и тысячи тонн воды с гулом обрушиваются на верхнюю палубу корабля. Срываются плохо закрепленные чемоданы, перекатываются из одного угла каюты в другой. Душно до ломоты в висках. Температура забортной воды плюс двадцать восемь градусов. Ставшие ненужными шинели и тужурки покрыты налетом соли. Натужно шипящий настольный вентилятор бесполезно перемешивает густой влажный воздух. Спекшиеся губы жадно припадают к горлышку графина, но теплая опресненная вода не приносит облегчения. И все-таки весь утренний запас воды выпит. Влага мгновенно испаряется, а лицо покрывается липким, словно вазелин, потом. Наша каюта расположена почти под орудийной башней, и над головой день и ночь что-то надоедливо громыхает, выбивает сатанинскую дробь, скрежещет. Обессиленные, потные, мы лежим на койках и прислушиваемся к неясному бормотанию корабельной трансляции.

Я пытаюсь сосредоточиться хотя бы на одной мысли, но мутная убаюкивающая пелена застилает сознание. И начинает казаться, что наше путешествие длится бесконечно долго и что так будет продолжаться всегда.

Значит, тайфун «Эмма» все же задел нас своим крылом!.. О нем мы знали еще восьмого ноября, в день выхода отряда кораблей Тихоокеанского флота из Владивостока. Тайфун зародился где-то восточнее Филиппин, у острова Гуам, пронесся по океану, переворачивая и топя мелкие суда, а затем круто повернул на север, наперерез нашему курсу. Встреча состоялась в районе острова Тайвань и пролива Лусон. Это двадцатый тайфун за нынешний 1959 год. Впрочем, столкновения с вихревым штормом трудно было избежать. Японское море, Корейский пролив, Восточно-Китайское, Южно-Китайское моря… В осенние месяцы здесь часты циклоны, а в проливе Лусон сильны течения и всегда неустойчива погода…

Нет, так больше нельзя!.. От духоты тошнота подступает к горлу. Хотя бы глоток свежего воздуха… И мы идем на безрассудный шаг: открываем иллюминатор. Как будто все спокойно. Грозные валы, зарождающиеся у самой кромки горизонта, отсюда кажутся совсем безобидными. Мы, словно рыбы, выброшенные на песок, судорожно ловим ртами прогоркло-соленый воздух. И неожиданно — удар! Мощная струя воды сбивает меня с ног. В каюте форменный потоп. Плавают чемоданы, ботинки. Мы жестоко наказаны за свое легкомыслие. Комплект белоснежных старательно выутюженных кителей и брюк безнадежно попорчен. Придется заново все стирать и гладить. Вымокли и белые туфли. Иллюминатор вновь задраен. Шлепая босыми ногами по воде, мы разыскиваем ведра и начинаем вычерпывать воду, сливать ее в раковину умывальника.

Я трясущимися руками раскрываю чемодан. Так и есть: все вымокло до ниточки. Красочные альбомы с видами Москвы (подарок будущим индонезийским друзьям} придется выбросить.

Но самое ценное, самое важное — палешанская шкатулка с разудалой русской тройкой на крышке не пострадала.

— Что у тебя там? — флегматично интересуется сосед по каюте.

Я удовлетворяю его любопытство и открываю шкатулку. Сосед в полном недоумении.

— Камень какой-то… — произносит он разочарованно.

— Песчаник, — поправляю я.

Сосед ни о чем не расспрашивает. Он снова укладывается на кровать и говорит:

— Разбуди меня, пожалуйста, на экваторе.

Я всегда удивляюсь способности людей засыпать почти мгновенно. Вот только-только мы разговаривали — и уже раздается могучий храп. Должно быть, легко живется вот таким, лишенным всякого воображения…

Я вынимаю кусок породы из шкатулки и взвешиваю на руке. Сколько потребовалось почти нечеловеческих усилий, чтобы найти среди вечных льдов и снегов обнажение пород и вырубить вот этот кусочек!.. К сожалению, это сделал не я, а другие. Мне всегда казалось, что в ледяную Антарктиду посылают людей особых, не похожих на меня. И когда на шестой материк отправился мой приятель Федюнька Зайцев, с которым мы когда-то учились в геологическом техникуме, я не знал, что и подумать. Острая зависть кольнула сердце. Мне казалось, что бессмертие уже осенило его: ведь имя Федора Зайцева, молодого геолога, навечно будет вписано в историю науки. В этом году Федор вернулся в Москву, и мы с ним встретились накануне моего отъезда в Индонезию. Я не нашел в нем особых перемен. Все такой же балагур, восторженный, сентиментальный. На его лице не появилось ни суровых морщин, ни других признаков, свидетельствующих о том, что этот человек был в самом сердце белого безмолвия, в стране жесточайших морозов и ураганов.