Георгий Брянцев - Это было в Праге

— Странный человек этот попик, — заговорил Морава, когда ксендз удалился в сторону лагеря, а партизаны стали спускаться к реке. — Я однажды видел, как он плакал…

— Наверно, лук чистил? — грубовато пробурчал Глушанин.

— Да нет. Один наш партизан вслух читал письмо из деревни… В нем шла речь о зверствах немцев, о том, как тяжко люди живут. Вот святой отец и уронил слезу. А вообще-то на языке у него медок, а на сердце ледок. Я его тоже недолюбливаю. Но ничего не поделаешь, нельзя не считаться с теми, для кого еще существует всевышний как начало всех начал. В их жизни ксендз много значит.

Морава остановился.

Крутой высокий берег обрывался в двух-трех шагах. За спинами партизан стоял лес, а впереди упирались в ночное небо вершины Брдо. Огромные зарницы по-прежнему опаляли ночное небо.

Партизаны прилегли на берегу, сняли автоматы, закурили.

За их спинами послышался разбойничий посвист совы. Потом опять все стихло. Внезапно Боровик вскочил на ноги.

— Смотрите, огни! Что это может быть?

Морава и Глушанин приподнялись на коленях.

— И не один, а несколько. Раз… два… три… — принялся считать Боровик.

И в самом деле, в темноте ночи сразу в нескольких местах, но неподалеку один от другого зовуще трепетали огни костров.

— Мы все ждем костра, а их несколько, пожалуйста! — сказал Глушанин.

Морава опять прилег на прохладную траву.

— Нашему огню еще не пришло время. С часок, не меньше, придется подождать. А эти костры совсем в противоположной стороне зажглись.

— Вижу, это не то, что мы ждем, — заметил Глушанин, следя вместе с Боровиком за огнями в ночи.

— Они движутся! Честное слово даю! — снова крикнул Боровик. — Все движутся. Ты видишь?

— Конечно, — ответил Глушанин.

— Что же это за огни?

— В самом деле… любопытно.

Морава рассмеялся, опрокинулся на спину и подложил обе руки под голову.

— Вот вам и загадала ночь загадку, — проговорил он.

Боровик и Глушанин напряженно всматривались в удаляющиеся огни.

— Неужели не догадались, что огни плывут по воде? — спросил Морава. — Как же это вы? Я отлично вижу, что они на воде. Там река.

— Вижу. Теперь вижу! — сказал Боровик.

— И я тоже вижу, — добавил Глушанин. — Что бы это могло значить? К чему эти огни? Сигналы?

— Нет, — ответил Морава. — Какое сегодня число?

Ответил Боровик: пятое июля.

— Вот тебе и отгадка, — сказал Морава. — Обычай, укоренившийся в веках. В ночь с пятого на шестое июля крестьяне складывают костры, разжигают их и пускают по воде. Сотни лет живет этот обычай.

Боровик продолжал смотреть, зачарованный красотою движущихся огней. Ему припомнились детские годы и наш русский обычай, похожий на этот. Девушки гурьбой отправлялись в поле, в лес, рвали цветы, плели венки, надевали их на головы и шли к воде. Там они пели песни, водили хороводы, бросали венки на воду, загадывали: утонет венок или поплывет? Потом томительно ждали, когда закукует кукушка — узнать срок жизни. Ночью у воды жгли костры и прыгали через огонь. Но все это не в июле бывало, а, кажется, в мае. Совершенно верно, в мае! И связано с каким-то религиозным праздником, не то с Троицей, не то с Духовым днем.

Боровик поделился своими воспоминаниями с друзьями.

— А наш обычай, — рассказал Морава, — связан не с религиозным праздником, а со смертью великого чешского патриота Яна Гуса. Слышали вы что-нибудь об этом?

— Нет, — ответил Глушанин.

— Неужели? — удивился Морава.

— Ты о чем, собственно, спрашиваешь — о Яне Гусе или об обычае? О Яне Гусе, конечно, знаем, а об обычае — нет.

— Ян Гус… Ян Гус… — сказал Морава задумчиво. — Великий человек, истый славянин. Он боролся за счастье народа и умер за него. Умер в расцвете сил. В день смерти ему было лишь сорок шесть лет. Я хорошо знаю его жизнь, его борьбу. Меня интересовало все, связанное с именем этого великого человека. Гуса сожгли на костре шестого июля тысяча четыреста пятнадцатого года, а теперь народ чтит его, зажигая в его память костры. Это светлый, патриотический обычай. В нем живет бессмертная душа народа, поборника свободы и независимости. Сколько себя помню, я каждый год слежу в это время за кострами, которые воскрешают передо мною далекое героическое прошлое моей родины.

Морава замолчал. Нетерпеливый Глушанин тут же окликнул его:

— Ну, говори, говори! Что же ты замолчал? Самое время сейчас вспомнить и поговорить о Яне Гусе. Как-никак, а мы продолжаем его дело. Он поднимал народ на борьбу с немецкими поработителями, а мы бьем их потомков — фашистских захватчиков.

— Ты хорошо сказал это, Максим. Очень хорошо. А я вот задумался, и перед моими глазами как живая встала страшная картина казни. Огромный костер, столб посередине, к столбу привязан человек. Все ярче разгорается огонь, лижет ноги, охватывает тело… задыхается, погибает в жару и дыме человек. Но бесстрашно сквозь смертную муку смотрит в глаза своим торжествующим врагам. При всем своем торжестве они бессильны, они не сломили воли Яна Гуса, не поработили его души. Они сумели только умертвить его, а смерти он не боялся. Люди умирают по-разному. И я, и вы это видели, знаем. Смерть Яна Гуса — победа народного дела. Он мог бы спасти свою жизнь. Стоило сказать одно слово, которого ждали от него и добивались, — и он жил бы еще много лет. Но он не сказал этого слова. Он сказал другие слова. Когда судьи предложили ему отречься от своего учения, Ян Гус ответил: «Какими глазами дерзну я посмотреть в глаза народу, если по моей вине поколеблются вековые его убеждения? Никогда! Спасение стольких душ народа для меня дороже моего бренного тела».

В эту ночь, когда по реке плыли подвижные костры, сын чешского народа Морава воскресил перед своими русскими товарищами страницу далекой истории.

Ян Гус был передовым, широко образованным человеком своего времени. Он окончил Пражский университет, преподавал в том же университете, потом был деканам факультета искусств и, наконец, дважды занимал должность ректора университета. Приняв сан священника, он стал проповедником в пражской Вифлеемской часовне. В ту пору, в первой половине пятнадцатого века, Чехия стонала под игом колонизаторов немцев. Они заполонили всю страну. Достаточно сказать, что в родном университете чехи составляли абсолютное меньшинство. Немцы сидели на шее крестьян в деревнях, на шее ремесленников и подмастерьев в городах. Безжалостно они эксплуатировали и тех и других. Но, кроме иноземцев, сидели на шее народа и местные феодалы, не менее кровожадные, чем немцы. А кроме феодалов, существовало многочисленное духовенство, поддерживавшее иноземное влияние и жестоко угнетавшее трудовой народ.

Гнет церковников, владевших несметными земельными богатствами, гнет немецких колонизаторов и отечественных феодалов создал в стране невыносимую обстановку. Классовые, национальные и религиозные противоречия достигли крайней остроты.