Михаил Ливертовский - Другая любовь

… Возвращаюсь я из госпиталя, получаю письмо от Зорьки. Ну, сказать «ругательное» – ничего не сказать: «Что ты себе позволяешь?! Как ты мог?!.. Мы с тобой условились… никаких меркантильных отношений… это последнее письмо. Больше мне не пиши!..» Я ничего не понимаю, – пишу, что только прибыл из госпиталя. В ответ: приходит перечень товаров, которые якобы я послал. Нахожу виновного. Он признается в содеянном. Пишет письмо-покаяние. Подписывается и оставляет оттиск большого пальца. Нас простили – фейерверк благодарностей: все как на заказ!

… А ведь переписка могла прерваться – не было бы этой командировки!

… Это я так долго расписываю, а тогда быстро сообразил, что затягивать с ответом неудобно и говорить надо правду и только правду. Не обманывать же столько любопытных глаз!.. И эту сияющую, распаленную собственной смелостью молодуху!

– Нет, почему я с ней «не знаком»? – ответил я, – Только никогда не виделся…

Притухшая было моя собеседница, снова оживилась:

– А как же ж? Не виделись и…

И эхом откликнулись другие слушатели: – «А как же ж?..

– Мы переписывались больше трех лет. Почти всю войну, – попытался я объяснить.

– Так, может, это – я? – воссияла молодуха еще больше, расцвеченная собственной придумкой. – Я тоже писала на фронт.

– Может быть, – попробовал я подыграть, и тут же решил поиграть по своим правилам – а как ты подписывалась?

– Ну, я не помню – с тобой… Я со многими переписывалась. Напомни… или ты тоже со многими? – она снова взяла игру в свои руки, а мне почему-то не хотелось проигрывать, и я назвал: – Зорька…

– Похоже, – воссияла она, будто вспомнив, как подписывалась, – а оно и идет мне это имя… Зорька… Правда? – она всматривалась в окружающих, будто разглядывала себя в зеркалах. Большинство одобрительно кивало. Только один пожилой хрипловатый голос с легким укором произнес: – Ну, наглая девка – дает…

– А я тебе нравлюсь? – обратилась она ко мне.

– Да… – сознался я, и самому стало неприятно. Она действительно была хороша, особенно в затеянной ею игре: отважно белокура, открытые многообещающие глаза, правильные черты живого лица. Хотя она была плохо одета – на ней было много платьев и кофт – то ли для тепла, то ли для того, чтобы в руках было меньше багажа, но и под этим несуразным нарядом угадывалось ладно скроенное тело…

– И ты мне нравишься. Так зачем же дело встало? Ты собрался жениться… – она решительно придвинулась к соседней со мной нижней полке, села. – Я не собиралась замуж, но теперь согласна…

Ситуация стала меня раздражать, и потому что я не знал как ее завершить расстраивался еще больше. Злился на себя за то, что втянул в этот фарс Зорьку. Зачем-то назвал ее имя. По письмам я догадывалась, что Зоренька сама не прочь ввязаться в авантюрные истории, но сама…

Совсем не представляя, что делать дальше, я чтобы сократить паузу, на всякий случай спросил:

– А тебя, невестушка, как звать на самом деле?.

– Ольга, Оля, Оленька, – она, как настоящая актриса сыграла все три модификации имени. И сыграла хорошо. «-Может быть, она действительно – актриса?» – подумал я, будто искал в этом какого-то оправдания для себя. Но на всякий случай (или из-за того, что не хотелось в этом спектакле проигрывать?) – я спросил: – А какое для меня ты выберешь имя из всех твоих корреспондентов? Ничего, что я еще до полного знакомства говорю – «ты»?

– А чего? Мы же в письмах были на «ты»… а твое имя? – она сделала вид, что задумалась, выбирая, или вспоминала, что поведал ей Фадеич, и произнесла – Михаил… Мишка-Гвардии Мишка!

Да-а, продал меня Фадеич!..

Все дружно рассмеялись. Должно быть, понравилась ее находка. А, может быть, все, или почти все были посвящены в то, что знала она. Заканчивая игру, или начиная новую, Оля-Оленька, (как она назвала себя), решительно подвинула своим бедром мою соседку напротив (да так, что та прижала своих детей к деревянному чемодану). Придвинулась, чтобы быть ко мне поближе, и протянула свои руки к моим. Красивые руки. Но они мне не нравились. И вообще эта «Оленька», ее темперамент, красота – стали раздражать меня. Мне стало стыдно перед Зорей за этот затянувшийся бездарный спектакль.

А Оля-Оленька не унималась.

– Договорились, по рукам? – спросила она, но я не понял о чем речь. Мое внимание привлекла плачущая маленькая девочка. Она, видно, больно ударилась об угол деревянного чемодана, и ее старались утешить старший братик и мать. Оля-Оленька тоже посмотрела в ту сторону.

– Простите, – сказала она детям. И в это время женщины встретились взглядами. Чего было больше в глазах матери – моей соседки: боли, удивления или укоризны?! И боль, и удивление, и укоризна – относились не только к неприятности, которую Оля-Оленька причинила детям, но ко всему, что случилось здесь и сейчас. Ольга сразу все поняла. Она, оказывается, была не только красива, свободна, игрива, но и умна. Она поняла, что не понравилась мне, и – почему…

– Простите, – сказала уже моей соседке, матери детей. – Простите, лейтенант, – обратилась Ольга ко мне, заметив, как мой сосед, натягивая на голову мой кожан, потянул за воротник и открыл лейтенантские погоны. – Я понимала, вы не майор и уж совсем не полковник. Вы до мозга костей лейтенант. Вы мне очень нравитесь. Я хотела бы ехать с вами до Москвы. Увидеть Вашу Зорьку и убедиться, что она лучше меня, лучше всех!.. А я должна сходить в Красноярске, где он меня очень ждет. Мы редко видимся, но я успеваю и за это короткое время причинить ему кучу неприятностей. Пусть вам будет лучше. Удачи Вам. Она порывисто меня обняла, чмокнула в щеку, и…

Остальной народ не слышал, о чем она говорила. Все были заняты обсуждением вопроса: не стоит ли свадьбу организовать в поезде. Выделить купе… Неизвестно откуда взявшиеся моряки, где-то хорошо подзарядившиеся, громко прошипели: – «Тш-ш-ш»… что за шум, а драки нет? Почему майору не даете отдыхать? – здорово они наловчились говорить дуэтом.

– Подполковнику, – поправила моряков Ольга-Оленька, пробиваясь сквозь густо сбившуюся толпу, бурно обсуждавшую «предстоящую свадьбу».

– Правильно – полковника, – согласились с ушедшей уже Олей моряки. Отправил ли я Ольге ответный воздушный поцелуй? Не помню. Чувство ответственности заснуло раньше меня. И я не запомнил, чем этот день закончился.

Я отключился, когда солнце только вставало, а очнулся глубокой ночью. И вспомнив об игре суток с временными поясами, подумал, что в Москве еще вечер. Зорька… да (!), что она сейчас может делать? Попробовал представить: расстилает постель, укладывается спать…

… Она это делает медленно, предвкушая… нет, скорее всего – она безоглядно бросается в кровать или на тахту и сразу тонет в сновидениях.