Мкртич Саркисян - Сержант Каро

— Тебе уж кое-что про меня рассказали, да?

— Конечно. Здесь все тебя знают. Это хорошо, говорят, что мы с тобой земляки. Сержант Каро, говорят, знаменитый разведчик.

Каро беззвучно смеется. От смеха все его лицо покрывается морщинами, но два ряда крепких зубов делают это сухое пепельное лицо довольно привлекательным.

— Я так и знал. Здесь очень уж раздувают мои приключения. И то сказать, по-моему, никакой я не разведчик. Разведчик — это не шпион?

— Нет, не шпион.

— Значит, я разведчик? — приосанивается Карс.

— Конечно, — подтверждаю.

— Ну да! Это я-то разведчик? Я ведь никаких чужих языков не знаю, чтобы быть разведчиком. Мое дело — красть немцев. — Каро вытягивает из-под шинели ножку от венского стула. Потом показывает на висящий у него сбоку пистолет.

— Главное мое оружие — вот эта ножка. Легонько стукнешь фрица по головке, он и ложится, и не умер, и не жив. А я взваливаю себе на спину полумертвого — и к своим.

Слишком уж просто изображает Каро охоту за «языком». Слишком уж скромной выглядит в представлении Каро его трудная фронтовая специальность. Между тем в системе разведывательной службы охота за «языком» — дело не только самое тяжелое, но и самое опасное.

— Не чересчур ли ты скромен, Каро?

— Такой уж, лейтенант.

Я долго упрашиваю его рассказать, как он отомстил за Марию, и наконец мне удается уломать сержанта.

— Мария, земляк, славная девушка, хорошая девушка, строгая… Она любила заместителя начштаба нашего полка. У них была клятва — после войны пожениться. Но этот капитан сукиным сыном оказался, будь он неладен!..

И Каро рассказывает… Рассказывает, что Мария любила этого капитана девической первой любовью; что капитан обольстил ее — наивную девушку — и однажды ночью исчез, как в воду канул, захватив с собой очень нужные секретные бумаги и карты. Его искали. Выяснилось, что в ту ночь он показался на передней линии, затем на рассвете, по словам бойцов первого батальона, перешел позиции и удрал к немцам. Кто-то из младших командиров открыл огонь, но туман и темнота помешали, он не попал в этого негодяя.

— На следующий день, — продолжает Каро, — я пришел сюда обедать и застал Марию в таком большом горе, что не приведи бог. Она плакала, я стоял, сочувствовал. И в те минуты я поклялся в душе — своими руками отомстить предателю. «Поскольку этот капитан и Марию обманул, и родину продал, давай ты, сержант Карс, найди этого гада, укради его у немцев и сам перед лицом Марии учини над ним расправу».

И, облачившись в немецкую шинель, сержант Каро перешел линию фронта. Трое суток подряд вблизи расположения немецкой дивизии он следил за всеми передвигавшимися в поле его зрения людьми и наконец увидел и узнал переодетого фашистским офицером предателя. Он последовал за этим новоиспеченным обер-лейтенантом, потом ночью проник в избу, где тот спал.

— Он чуть было не выстрелил в меня, но я двинул его ножкой стула по черепу, и мой обер так и грохнулся на пол.

— Сдох, что ли?

— Нет, но больно злой я был, немного сильно долбанул. Не сдох он, но было бы лучше, если бы сдох. Смерть была бы спасением для этого пса. Я хотел, чтобы наши увидели его бесчестье. Всунул я тело предателя в мешок и восемь часов тащил на себе в эту деревню. Добрался я до места с первыми петухами, вытряхнул ношу свою из мешка прямо у входа в штаб, и предстал наш голубчик при всех своих фашистских регалиях перед удивленным народом.

— Потом?

— Захватил я с собой, ясное дело, и документы этого обер-лейтенанта. Документы оказались очень важными. Из них мы узнали, что он был крупным шпионом, а мы и не подозревали…

— Ну, а дальше?

— Только увидела Мария лейтенанта, рванулась она к нему, чуть не задушила: «Предатель! Изменник! Вор!» Потом залилась слезами, безумным плачем. Ну, я и отошел от иуды, начал утешать девушку, приводить в чувство. Вдруг вижу, нет лейтенанта, улепетывает, будь он трижды проклят! Рассвирепевший, бросился я догонять подлюгу, догнал-таки и изо всех сил треснул его по башке. Это была моя ошибка: растянулся он от этого удара на земле и приказал долго жить. Мне пришлось отвечать: за самоличную расправу с изменником и шпионом повели меня к генералу.

«Ты получил задание добыть языка, а сам пошел искать капитана. Почему?» — спросил генерал. «Я должен был выполнить задание своей совести, товарищ генерал», — ответил я не раздумывая. Генерал вроде бы улыбнулся. «А что, разве твоя совесть твой командир?» — «Между моей совестью и совестью моих командиров разницы нет», — ответил я. Он опять вроде бы улыбнулся. «А почему ты убил его? Во-первых, он был нужен — мог бы выдать много секретов, во-вторых, самовольно убивать человека, кто бы он ни был, нельзя. На то правосудие существует». — «Во время войны, — отвечал я генералу, — не правосудие уничтожает врага, а мы, воины. Это во-первых. А во-вторых, я не хотел убивать этого выродка, просто был очень уж зол на него и, должно быть, со всего плеча ударил». — «Как же теперь поступить с тобой? Отдать тебя под суд?» — «Я убил врага, правда?» — спросил я. «Да», — ответил генерал. «Ну виданное ли это дело — судить человека, уничтожившего врага? Хотите правильно поступить со мной?» — «Конечно», — сказал генерал. «Тогда наградите меня орденом». При этих моих словах все захохотали. Потом генерал говорит: «А знаете, этот наш сержант — настоящий герой, хотя и немного недисциплинированный. К тому же императрица сказала…» — Сержант вскидывает на меня глаза: — А ну, вспомни-ка, земляк, как ту великую царицу, русскую императрицу, звали?

— Екатерина? — догадываюсь я.

— Верно, да хранит тебя бог. «Императрица Екатерина сказала, — ввернул генерал, — что победителей не судят…» Меня отпустили. И не только не наказали, но и орденом Красной Звезды наградили. Еще и сказали: «Товарищ сержант, если б ты не порешил того сукина сына, получил бы знатнее орден…» Поблагодарил я начальство и добавил, когда прощаться стал: «Я не ради наград воюю, я воюю за свою Родину».

— А потом? — спрашиваю я.

— Потом еще кое-что случилось, и хуже всего было то, что эта святая, хорошая девушка взяла и влюбилась в меня. Далась ей поганая моя морда! Ведь я человек семейный, у меня жена, дети. Встретится она со мной глазами, теряется вся, краснеет. А раз все же набралась смелости — призналась: люблю тебя, сержант, нравишься ты мне — и точка, а ты хочешь — люби, хочешь — не люби.

— А ты любишь ее?

— Я ее сестрой своей считаю, как сестру люблю. Что, не веришь?

— Нет, я тебе верю.

— Спасибо… Хорошо, что мы поговорили. Легче на душе стало. Ну, друг, я пойду посплю, ночью мне на охоту.

Каро уходит. Вдруг, словно по предписанию свыше, на передовой наступает тишина. Тишина такая гулкая и такая непривычная, что поначалу кажется, будто мы оглохли. Смолкает и дождь, и пасмурное небо нет-нет да и пытается улыбнуться. Где-то на западе солнце прорывает тучи, затем спешно отступает и вскоре показывается уже в другом месте. Земля обмылась — дождь лил весь день — и повеселела. Уцелевшие деревья, исполненные свежих сил, с детской беззаботностью раскачивают своими ветвями.