Мкртич Саркисян - Сержант Каро

Увидев окровавленного старика, фашисты приняли его за воскресшего из мертвых: страшен и ужасающ был его вид…

Михаил упал.

Через два часа наши части отбросили противника и заставили окопаться.

Старика похоронили под стеной. В кармане нашли паспорт. Насадили на сломанный штык дощечку -

«МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ КУЗИК».

На второй день ветер сорвал ее. Остался один холмик.

Его я встретил возле штаба полка. Он стоял с поварихой Марией и на ломаном русском рассказывал ей что-то смешное. Повариха смеялась…

— Ну и чертяка же ты, сержант!

Это был армянин — я сразу признал. Лицо у него было какое-то пепельное и жесткое, будто вытесанное из камня. Лицо у него было строгое, но когда он переводил глаза на собеседницу, все оно освещалось какой-то тихой детской улыбкой. Я подошел к ним. Сержант привычным движением поправил ремень, одернул гимнастерку и отдал честь.

— Откуда? — спросил я по-русски.

— Из Еревана, — ответил мне сержант.

— Значит, армянин? — спросил я по-армянски.

— Конечно! — Лицо сержанта приняло гордое выражение. И он добавил: — Извините, а вы откуда сами, товарищ лейтенант?

— Из Джавахка, — с не меньшей гордостью ответил я.

Сержант так и засиял, заморгал влажно заблестевшими глазами. Потом вроде бы застыдился:

— Да ведь я из деревни Лусагер, что неподалеку от Джавахка, и, стало быть, ваш земляк, товарищ лейтенант!

— А Ереван?..

— Ереван же тут знают все, а Лусагер, Джавахк — только мы с вами.

Долго стоять не было времени, к тому же подошел мой друг и поторопил:

— Нас ждут. Зайдем, пока начштаба у себя.

— Ну, земляк, — сказал я сержанту, — попрощаемся. Я командир третьей роты первого батальона. Встретимся…

— Я вас найду, дорогой земляк, — сказал сержант, и мы расстались.

… Штаб полка находился в маленькой деревне, добрую половину которой война сровняла с землей. Он помещался в одноэтажном здании школы, зияющем чернотой разбитых окон и пустых дверных проемов.

Нам оформили документы, приказали остаться в деревне и ждать пополнения.

— В окопах почти нет людей, — озабоченно сказал начальник штаба, — взводы переформированы в отделения, а роты во взводы. И я, по правде говоря, не знаю, как с такими малыми силами мы начнем это большое наступление. — И потом — дружеским тоном: — Дорогие новоприбывшие товарищи офицеры, скоро подоспеет пополнение — и вы возьмете своих людей и двинетесь на передовую… Ну, в добрый час… Да, — обратился он ко мне, — я видел, вы разговаривали с сержантом Каро; кажется, это ваш земляк. Учтите, человек он легендарный, нет ни одной разведывательной операции, не связанной с его именем. Я не преувеличиваю, милок, ничуть не преувеличиваю.

Когда мы вышли из штаба, сержанта Каро уже не было, повариха Мария хлопотала в своей кухне, а несколько солдат у входа в школьный двор кололи дрова…

Стояла весна, был месяц май; обильная зелень затопляла поля, сады, приметные холмы братских могил; и на брустверах свежевырытых окопов покачивались мокнущие под вешним дождем синеголовые фиалки.

Мы свободны, и нам нечего делать. Мы — ново испеченные командиры и еще не отличаем грохота весеннего грома от пушечного залпа. А в двух-трех километрах от маленькой деревни за отлогой возвышенностью кипит и клокочет фронт. Наши не привычные к пушечным выстрелам уши уже побаливают. Мы знаем, что война — дело не шуточное. Знаем, что на войне от жизни до смерти только один шаг. Между тем весна нашептывает свое, по-своему томит сердце. Взгляд моего друга, Василия Грицая, блуждает в пустоте окна, откуда вместе с клубами пара вырывается обжигающий смех круглолицей поварихи.

— Мария славная, правда? — спрашивает он вдруг.

— Славная, но тебе-то что? — отвечаю безразличным тоном.

— Действительно славная?

— Да, действительно…

Мы идем посреди деревни. Моросит тихий теплый дождь, и тягучая, как резина, густая черная грязь цепляется за наши сапоги. Над развалинами домов, как протестующие руки, простерлись к небу дымовые трубы. Скелеты обгорелых деревьев черными своими ветками тянутся к развалившимся жилищам. Дальнобойная пушка, накренившаяся набок, уперлась стволом в бревенчатую стену избы. Возле нее валяются три каски и несколько десятков стреляных снарядных гильз. В близкой луже лежит неподвижно тряпичная кукла. Два немецких и три советских сгоревших танка довершают картину прифронтовой деревни. В деревне много бездомных кошек. Их удивительно много, и они, как это ни странно, не любят людей. При виде солдат они взъерошивают свою блестящую шерсть и, злобно шипя и скалясь, тотчас убегают прочь.

— А собак что-то нет, — говорит Василий, — немцы, должно, поубивали.

— Здесь и жителей не осталось. Где они, жители-то?

Переходим дощатый мостик, перекинутый через неглубокий овраг. Часть деревни, лежащая за этим оврагом, почти цела. Здесь сосредоточена вся служба тыла, посылающая на огневой рубеж оружие и боеприпасы, живую силу и продовольствие, приказы и связных.

У начальника тыла седые волосы, усталое лицо и подполковничьи погоны. Мы протягиваем ему наши документы.

— Направить в царство Марии. На время, конечно, — говорит он ворчливым голосом сидящему рядом лейтенанту.

— Что это за «царство», товарищ подполковник?

— Мы прикрепляем вас к полковой кухне, — поясняет подполковник. — Значит, так: обмундирование у вас есть — не получите, пистолетов нет — не получите, места для спанья нет — не получите, курева нет — получите, пайка нет — получите…

Подполковник, перечисляя все это, щелкает на лежащих перед ним счетах костяшками. И после небольшой паузы:

— Ясно, лейтенанты?

— Не совсем, товарищ подполковник, — говорит Грицай.

— Почему?

— Потому что… Чего у нас нет, получить бы надо.

— Чего нет у вас, нет и у нас. Ясно, мой дорогой?

— Ясно. Но когда-то будет?

— Будет… А теперь отправляйтесь к Марии. У нее за пару деньков отъедитесь, сие уж точно, но на передовой вам это отрыгнется… Нет, не нравятся мне ваши диетические физиономии… Идите, не задерживайтесь, вас ждут превосходные блюда Марии.

Подполковник обращается к нам, а кажется, будто говорит сам с собой. Мы стоим, переминаясь с ноги на ногу.

— Вы свободны, ребятки.

— Вот так без ничего и явимся к Марии, товарищ подполковник?

— Да, Иван, дай-ка им бумагу, чтобы их на довольствие зачислили.

— Бумага готова, товарищ подполковник.

— А Мария как, хорошо нас примет? — пытается пошутить Грицай.

— Накормить накормит, а на большее, лейтенант, не рассчитывай: сердце ее занято.

— Это правда? — нахмуривается Грицай.

— Чистая правда. Сердце ее принадлежит разведчику Каро.