Мкртич Саркисян - Сержант Каро

— Товарищ лейтенант, вот это удача!.. За одного убитого целых два живых фрица!..

— Как убитого, разве наш раненый умер?

— Сам себя, понимаете, сам себя, — вздыхая, отвечает Черняков.

— Как это сам себя?

— Грудью — на нож и… спас нас, иначе мы все и фрицы с нами…

Еле сдерживаю крик. Как жестоки законы твои, война! Вот что делают в твоих нечеловеческих когтях эти человечные люди!..

Командир батальона доволен.

— Спасибо, лейтенант. Дичь жирная. Представьте ребят к награде.

А на сердце у меня…

Почему же ты так трудно привыкаешь к фронтовым законам, сердце? Слушайся разума, дорогое, иначе мы с тобой начнем спорить и можем даже рассориться.

— К командиру роты!

Сегодня Попов необычайно любезен.

— Поздравляю с ночной охотой. Молодцы… Но и у меня для тебя сюрприз. В твоем взводе народу осталось мало. Подоспело пополнение. Пойди отбери себе. Надеюсь, ты доволен?

… Вечером вхожу в село. Иголке негде упасть: всюду солдаты, солдаты. Избы переполнены. В штабе говорят, что ночью вряд ли можно будет заняться пополнением. Предписывают переночевать.

Подхожу к общежитию. Поблизости начинают грохотать зенитные пулеметы и орудия.

— Воздух! — гремит над ухом чей-то бас.

Прожекторы раздирают небо, снопы света ищут в воздухе вражеские самолеты. Напрасно! Они очень низко. Единственная сельская улица наполняется оглушительным шумом моторов. Не проходит и мгновения, как разрываются бомбы. Высокий столб земли бросает меня к стене.

Сверкают и разрываются бомбы, земля вздрагивает. На сельской площади скопились десятки фургонов и тачанок. Вспугнутые, разъяренные лошади ломают все: людей, изгороди и, оглушая окрестность громким ржанием, валятся наземь.

Село загорается в нескольких местах.

— Ох-х!.. — кто-то падает недалеко от меня.

Ползу к упавшему и дергаю за рукав. Солдат уже мертв. На белом снежном саване ощупываю голову, он еще молод, под холодным лунным светом вижу его обиженное, как у ребенка, лицо…

Самолеты удаляются. Слышны нервные, повелительные окрики:

— Гасить пожар!..

— Убрать убитых и раненых!..

Где-то далеко воет собака. Со скрипом открывается дверь дома, и рядом со мной вырастает чья-то фигура.

— Петр, где ты? — кричит он.

— Петр! Эх, ты!..

— Кто это Петр? — спрашиваю я.

— Дружок мой, из нашего взвода. Исчез в бомбежку… — и бежит вперед.

— Стой! — кричу я. — Здесь кто-то есть…

— Петр, брат… — доносится голос солдата.

До поздней ночи мы убираем улицы, дома, дворы. Трупы, раненые… Больше половины села стало пищей пожара.

Усталый, разбитый, угнетенный вхожу в избу, отведенную офицерам. В комнате тучи табачного дыма. Кто-то рассказывает, остальные громко смеются. Словно в этом прифронтовом селе ничего и не случилось.

— Один такой солдат был и у меня, — начинает артиллерист. — Из Оренбургского края, трус, не приведи бог!.. Как откроют огонь, затыкает пальцами уши и зажмуривает глаза. Бились мы с ним, бились, никак не могли отучить от этого. Но случилось раз, что во время вражеской атаки мы очутились лицом к лицу с танками. Ребята здорово работали, но огонь вывел из строя почти всю нашу батарею. Смотрю, наш оренбуржец остался один из личного состава орудия и, обливаясь потом, сражается за шестерых. Короче говоря, в этот день он свел счеты с двумя танками и получил орден.

Но самое интересное впереди, — продолжает он. — Я не знал, что он верующий. Как-то приходит он ко мне: «Товарищ старший лейтенант, у меня несчастье, потерял свою иконку. Что делать теперь, как молиться?»

Я, откровенно говоря, разругал его.

«Сукин сын, говорю, сотни фрицев уложил и еще продолжаешь молиться? Эх ты, грешная душа!..»

Обиделся. «Не бери греха на душу, Васильич. Христос поймет и простит».

Как-то, думаю, пойду посмотрю, что делают мои снайперы. Дошел до своего оренбуржца, вижу: стреляет.

«Ух, попал!» — радостно кричит он и начинает мелко креститься и что-то бормотать.

Залпом взрывается смех.

— «Ну, как, говорю, братец, ты, вижу, стал отличным бойцом, героем».

«Нет, отвечает, может быть, героем я и стал, но боец из меня вряд ли выйдет. Перед глазами все наши поля, я ведь их оставил зелеными. Я человек земли, товарищ старший лейтенант, сражаюсь, чтобы скорей вернуться домой, к жатве…»

— А дальше что? — спрашивает кто-то.

— Да ничего, — грустно отвечает артиллерист. — Правильно говорил парень, все оставили зеленым и ушли. Знать бы, что поделывает сейчас мой малыш?.. Ведь он только родился, когда началась война…

Офицеры умолкают. Кто-то в углу затягивает:

… На склонах гор зеленеют поля, девушки в зеленых платьях заняты прополкой и все посматривают на дорогу, ждут хлеборобов. Вот уже колосятся и желтеют поля, желтеют и платья девушек… Но дороги пустынны, колосья жухнут и падают… Где-то жнецы?..

Я в госпитале.

Больше месяца лежу разбитый, онемелый. Эта проклятая головная боль грызет меня день и ночь, ни сна, ни покоя. Первые две недели я часто терял сознание от боли и каждый раз, открывая глаза, видел у койки озабоченного врача и медсестру.

— Если паралича не будет, молодость победит, — словно во сне слышу шепот врача. Я пытаюсь вспомнить, как меня ранило.

11 февраля наш полк атаковал станцию П. Утром мы прорвали вражескую оборону и заняли позиции как раз против станции. Рубеж нашего взвода был удобен для выхода в атаку. Перевернутые вверх колесами вагоны были надежным убежищем от вражеских снайперов и автоматчиков.

«Любой ценой сегодня занять станцию!» — такое был приказ.

Любой ценой…

Наша артиллерия переводит огонь на станцию, где в вырытых вдоль всего перрона щелях, в здании вокзала и прилегающих к нему помещениях укрепились немцы. Артиллерия открывает нам дорогу, надо атаковать и взять станцию любой ценой…

Подбегаем к вокзалу, и я вижу, как из-за столба выплывает длинная физиономия немца. Стреляю, он исчезает, а я бросаюсь вперед.

Пробегая мимо столба, я неожиданно получаю удар в голову. У меня такое чувство, словно мне проломило череп. Земля бежит из-под ног… В глазах темнеет, и вокзал свисает вверх ногами… Перед глазами красная завеса, ничего не вижу. Потом различаю снующие взад и вперед красные тени. В ушах шумит так, словно кто-то вливает в ухо крутой кипяток.

— Горю… — слышу свой голос откуда-то издалека. И снова туман, туман…

Прихожу в себя только на четвертый день.

— Воды…

Медсестра обрадована.

— Возьми, милый.

От тяжелого удара прикладом по затылку я около двух недель не могу пошевельнуть руками и ногами, а головная боль мучает меня и сейчас. Ах, эта проклятая боль!