Алексей Ростовцев - Ушел в сторону моря

– А у вас интересно, – сказала Джин. – Я хотела бы работать здесь.

– Дурочка ты! Видишь, что у нас творится? Не бабье дело соваться в такое пекло!

– Я журналист, и мне до всего есть дело.

– Вот как! В таком случае учи русский язык.

– И выучу. Я способная. Меня в Корее не очень привечают с моим японским образованием. У нас до сих пор существует табу на все японское в духовной сфере. Только в этом году впервые разрешили публичное исполнение японских песен. Это последствия многовековой оккупации. А к России корейцы относятся неплохо. Мы ведь никогда не воевали.

– Хорошо, – сказал Климович, – сейчас мы пойдем и купим книги для занятий русским языком.

Они двинулись вдоль книжных развалов. Было много порнографии, детектива, Мандельштама, Пастернака, Бродского, Войновича, «Ледокола», Волкогонова и Олега Гордиевского. Климович ругался и плевался на асфальт. Есенина и Чехова купили у букиниста. Здесь же приобрели корейско-русский и русско-корейский словари, после чего вернулись в гостиницу. По дороге Джин рассказывала о диктаторе Пак Чжон Хи, которому на роду было написано стать содержателем бандитской малины, а он по трагической случайности взял и стал президентом.

– Куда же он девался? – спросил Климович.

– Убили его.

Климович с удовлетворением подумал, что в Корее не перевелись еще мужики, а Джин продолжала:

– В 88-ом на выборах у нас победила оппозиция. Теперь в Южной Корее более или менее нормальная жизнь. Тебе понравится.

– Поглядим, поглядим, – проворчал он.

На следующее утро они улетели в Сеул. Джин познакомила Климовича со своими родственниками, милыми стариками, воспитавшими ее. Затем священник-кореец совершил обряд бракосочетания в христианской церкви, за которым последовала скромная свадьба в небольшом ресторане.

Они решили провести медовый месяц в маленьком городе на берегу моря. Наступил первый вечер их совместной жизни. Климович сидел в шезлонге и смотрел туда, где только что затонуло солнце и где синеватая водная гладь соприкасалась с голубоватым небом. Пришла Джин и остановилась за его спиной.

– Жаль, что мы не можем поехать в Кэсон, нашу древнюю столицу. Это за 38-ой параллелью. У нас север вообще красивее Юга. Там горы, леса, водопады.

И вдруг, прижавшись к нему, она спросила:

– Ты никогда не оставишь меня, Юджин?

– Я не оставлю тебя, Джин.

Он верил в то, что сказал. Он никогда не оставит Джин одну в этом грязном разбойничьем мире, где правят бал получеловеки с рыбьими глазами и сытой пустотой на лицах.

Климович встал и крепко обнял жену.

А потом была ночь, и они растворились друг в друге…

В середине октября Климович съездил в Сеул на встречу с Тучковым. Джин сопровождала его. Всю дорогу она болтала, рассказывая ему о достопримечательностях, мелькавших за стеклами автомобиля. Только раз Климович включил приемник, чтобы узнать новости. Дикторша читала по-английски: «Президент Борис Ельцин прибыл вчера вечером в Токио. Первый официальный визит главы российского государства начался сегодня рано утром со встречи с императором Акихито и мператрицей Митико. В программу визита Ельцина входят три раунда переговоров с японским премьер-министром Морихиро Хосакавой. Ряд японских газет считает, что эта встреча важна в первую очередь для Москвы. В ходе этой встречи Хосакава намерен заявить от лица лидеров семи ведущих индустриальных держав мира о неизменной поддержке курса реформ в России».

– Как ты думаешь, – спросила Джин, – отдаст ваш новый режим Южные Курилы?

– Черт их знает, может, и отдадут. Что им до России.

Джин показала ему монастырь Кенчхонса и отправилась к родственникам. Проверившись, Климович пошел на встречу. Тучков уже ждал его. Бросил в кейс пресс-релиз, передал письмо и деньги от Михаила, а также тоненькую книжицу малого формата.

– Это тебе от Ивана.

Климович сунул книжицу в карман плаща.

– Ну как он там, Иван?

– Стоит на старом месте. Картины его идут плохо. Между прочим, одна из них похожа на ту, что висит у тебя дома. Сидят на лесной поляне волки в белых манишках. Сидят полукольцом, а перед ними на снегу кровавое пятно. Только медведь отсутствует. Сожрали они медведя.

– Нет! – крикнул Климович. – Они сожрали волка, которого убил медведь, а медведь ушел. Ушел медведь!

– Ну ушел, так ушел, – миролюбиво ответил Тучков. – Давай прощаться. Не дома ведь.

– Постой, у меня вопрос: узнает когда-нибудь мир правду о «Джамбо»?

– Боюсь, что при нашей жизни не узнает.

– Слушай, Сергей, у нас с Джин просьба к тебе: не впутывай нас больше в свои дела.

– А вы нам и не понадобитесь. Спасибо за все. Ты помнишь мой московский телефон, Женя?

– Помню.

– Будешь в Москве, заходи ко мне с женой. Гульнем! Пельмени слепим. И – ни слова о разведке! Добро?

– Добро…

На другое утро Климович уже снова сидел в своем шезлонге и любовался чужим морем. Встреча с Тучковым взбаламутила его. Он почувствовал, как в душе прорастают первые побеги зеленой тоски. Пришла Джин в любимом японском кимоно из розового шелка, расшитого белыми журавликами. В руках у нее был томик Есенина.

– Что такое шушун? – спросила она, ласкаясь к нему.

– А в словаре нет?

– Нет.

– Шушун – это женская ветровка, только длинная.

– Спасибо, милый.

– Убери челку, Джин! Помни: ничто так не оглупляет лица женщины, как челка. У тебя прекрасный чистый лоб. Его не надо закрывать.

– Хорошо, милый.

Джин ушла в дом учить русский язык, а Климович вдруг вспомнил о подарке Ивана. Принес книжку, открыл ее наугад и погрузился в чтение. Это была «История одного города» Салтыкова-Щедрина. «Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно, – читал Климович. – Они взглянули друг на друга – и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух напоен сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была у них история, были в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? – ничего они не помнили. Помнили только, что у них был Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами – во имя чего? Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему… Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможденный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это «громадное», это «всепокоряющее» – не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ».