Богдан Сушинский - На острие меча

– Такого не может быть! – едва слышно проговорила Эжен. – Кто угодно, только не Клавдия!

Сесилия снисходительно рассмеялась.

– Она знает, что ни вы, ни герцогиня даже предположить такого не можете, и всегда удачно пользовалась этим. Она-то и пробудила во мне женщину. Когда я впервые поняла, что она по существу мужчина, я просто ошалела от радости.

– Погоди-погоди, что значит «по существу мужчина»? Что ты несешь? Мужчина – это как ты сейчас со мной? Ну, не запирайся. Объясни мне, объясни, – настаивала Эжен, побаиваясь, как бы Сесилия не отказалась от подробностей. – Я ведь пока что ни черта не смыслю в этом. У меня ведь и мужчины-то еще по-настоящему не было.

– Правда?! А вот это уже действительно странно.

– Тем не менее вернемся к Клавдии, – жестко напомнила Эжен.

– Так вы что, не знаете, что Клавдия Оранж?… Ну, что она – не только женщина, но и мужчина?

Эжен оттолкнула Сесилию и села в постели.

– То есть как это? Сесилия, сейчас мне не до шуток.

– Мне тоже. Будь она в эти минуты здесь, нам обеим было бы не до шуток, – неуместно хихикнула пансионесса.

– Повтори то, что ты только что сказала о мужчине и женщине.

– Можете считать, что повторила. Клавдия почти такая же, как и любой другой мужчина, хотя и остается при этом полноценной женщиной. Сначала она просто-напросто заставляла ласкать себя. Потом я сама пристрастилась к ночным забавам. Но я-то считала, что вы знаете о ее половых особенностях или хотя бы догадываетесь о чем-то таком в ее поведении, на всех прочих пансионесс не похожем.

– Господи, да она же неженка. Женственней любой из нас. Какой из нее мужчина?

– Это-то меня больше всего и поразило. На самом же деле все не так. И сила у нее почти мужская… Как видите, у меня с вами почти ничего и не получается, потому что я привыкла быть женщиной. Я, а не Клавдия. Так что сегодня в вашей спальне должна была бы появиться она, а не я.

– Но ведь это же черт знает что! В моем пансионате!.. – последняя вспышка гнева, на которую Эжен еще была способна в эту дикую страстную ночь, предварявшую многие другие ночи. С другими пансионессами.

В ночь, перевернувшую, перепахавшую всю ее жизнь.

В этот трактир в старой части Каменца, неподалеку от крепости, их пригласил старший квартирмейстер гарнизона майор де Рошаль, давнишний знакомый ротмистра Радзиевского. Не без труда разместив все прибывшее воинство на окраине Каменца, он решил, что теперь господа офицеры со спокойной совестью могут отблагодарить его, оплатив ужин в лучшем трактире города, где публику развлекал еврейский оркестр, часто бывали местные красавицы, а под молодую говядину подавали красные молдавские вина, хмельные, как юная цыганская кровь.

Он привел сюда офицеров в полдень, пока не нахлынули завсегдатаи и можно было спокойно поговорить о судьбе, вине и походах. Амурных историй де Рошаль не терпел. Он любил женщин, а не разговоры о них. Возможно, поэтому часто избегал общества местных польских офицеров и шляхтичей-канцеляристов.

Впрочем, этот француз вообще считался в городе человеком угрюмым и нелюдимым. Ходили слухи, что во Франции за ним водились какие-то серьезные грехи, однако это мало кого настораживало: за кем из иностранцев, нашедших приют за стенами Каменца, их не водилось?

Трактир встретил офицеров из отряда Сирка и Гяура влажноватой прохладой, напоенной запахом жареного мяса, острых молдавских приправ и вина. Деревянные своды его источали какой-то особый мрак таинственности, обычно присущий лишь древним замкам и монашеским кельям.

На сидящих за низкими столиками нескольких жильцов местного постоялого двора да славившихся своим буйством каменецких пьяниц офицеры особого внимания не обратили. Зато взгляды их сразу же приковали две женщины, горделиво, с достоинством восседавшие в конце зала, чуть левее небольшой, обрамленной перилами сцены для оркестра, за единственным столом, стоящим не вдоль стены, а поперек довольно большого зала, так что, сидя за ним, можно было наблюдать все происходящее в трактире.

Правда, непонятно было, зачем этот обзор понадобился сухопарой седовласой старухе с завязанными черной бархатной повязкой глазами. А ведь именно она царствовала за столом. Стеснительно жавшаяся за ним черноволосая смуглолицая девушка, одетая так, как цыганка, рядом с этой седовласой как-то вообще не воспринималась.

– Опять здесь эта безобразная старуха, – пробормотал квартирмейстер, останавливаясь посреди зала и оглядывая ближайшие столы, чтобы выбрать наиболее подходящий из них для своей компании. – Цыганка, правда, ничего… Но только к чему они обе здесь?

Заметив де Рошаля и державшего на подвеске раненую руку ротмистра Радзиевского, из комнатки, отгороженной от зала камином, выскочил старший оркестрант. Еще через минуту он вызвал трех скрипачей и флейтиста. В таком составе оркестр и заиграл тоскливую, монотонную, как сам быт еврея в маленьком провинциальном городке, мелодию.

– О бог Яхве! – появился вслед за оркестрантами хозяин трактира Хаим Ялтурович, приземистый располневший еврей лет пятидесяти, в некогда белой рубашке с закатанными рукавами и черном, расшитом узорами жилете. – И над плешивой головой старого Ялтуровича, прошу прощения, тоже иногда восходит солнце. Садитесь, панове, садитесь, дорогие мои! Вот ваш стол. Нет, лучше этот, – метнулся он к другому, сметая ладонью невидимые крошки. – Этот стол, прошу прощения, двадцать лет ждал таких гостей! Впрочем, что я говорю? Не двадцать, все сто. Руфина, Мыцык! – тут же кликнул он своих помощников, тоже скрывавшихся где-то в комнатке за камином. – Вина высоким гостям из Варшавы!

– Увы, нынче мы не из Варшавы, – попытался уточнить Радзиевский.

– Неправда, пан ротмистр, неправда! – помахал коротким волосатым пальцем у него перед носом трактирщик. – Все желанные гости – только из Варшавы, в которой сам Ялтурович, прошу прощения, так никогда и не побывал.

– Париж, как я погляжу, здесь не в почете, – заметил Гяур и, не став дожидаться дальнейших приглашений, первым уселся за указанный трактирщиком стол.

– Э, что вы знаете за Париж?! Париж, молодой человек, это как мечта, которую, прошу прощения, могут позволить себе только варшавяне. Здесь, в Каменце, о Париже может мечтать только человек, потерявший всякий стыд перед памятью о своих предках. Каждый должен мечтать только о том, что ему хотя и недоступно, но позволительно.

– Странная философия, – устало заметил Гяур, не желая выслушивать продолжение этого спора.

– Нам с вами не понять философию каменецких трактирщиков, – уселся рядом с ним Радзиевский. – Это выше человеческого понимания.

– Янкель, – обратился тем временем трактирщик к оркестранту. – Побойся Бога, Янкель: ты же не на похоронах у Мойсиловича! Скрипач, прошу прощения, или играет, или молится. Так делай же что-нибудь одно!