Ванда Василевская - Реки горят

Они переглянулись. Маленькая блондиночка, — видимо, самая храбрая из всех, — наконец, решилась:

— Нет, была одна, но без картинок… Только она давно уже потерялась…

— Ну, вот видишь… А я из комитета по попечительству о польских детях Мы пришли посмотреть, как вам живется в этом доме, и забрать вас, если вам плохо.

— В советский детский дом? — спросил хмурый худой мальчик, расцарапывая струп на локте.

— Нет. Может, временно и возьмем в советский, но потом в польский. Только уже в другой, настоящий детский дом.

— А то, если в советский, так я не хочу, — заявил мальчик.

— Почему же?

— Там запрещают разговаривать по-польски.

— Кто это тебе сказал?

— Директорша. И там зимой поливают детей водой и выбрасывают на мороз.

— И это тоже директорша тебе сказала?

— Когда он разбил стекло, — вмешалась девочка, чистившая раньше картошку, — директорша сказала, что если он и дальше будет так плохо вести себя, его отправят в советский дом, а там уж ему покажут!

— Там бьют железными прутьями по рукам.

— А здесь вас били? — спросила вдруг Кузнецова.

Дети замолкли, неуверенно поглядывая друг на друга.

— Ну что уж там, цыплята! Говорить так говорить. Ну, карты на стол! — добродушно подбадривал Леон.

— Били, — неохотно признался замурзанный косой мальчик. — Только не железными палками.

— И тарелок там не дают, из одной миски с собаками едят!

— Это тоже директорша сказала?

— И она и пан Чеслав. Они говорили, что отправят нас туда, если мы будем плохо себя вести.

— Ну вот, теперь сам посмотришь и убедишься, правда ли это. А здесь вам было хорошо?

Никто не ответил.

— Вы что же, всегда в этом сарае живете?

— Нет, зимой мы в кухне.

— И так целый день и сидите в сарае?

— Нет! — выскочила опять белокурая девчушка. — Только когда кто приезжает, мы сейчас же в сарай!

— Чтобы никто не увидел, — объяснил усач. — А посетителям говорят, что дети, мол, ушли на прогулку. Да кто сюда и заглядывал? Я вам правду скажу, дамочка, что если бы не я, так этих цыплят тут бы давно голодом заморили… Детский дом! Бардак, извиняюсь, они тут себе устроили, бардак, а не детский дом. Пьяны с утра до вечера, жрут, танцуют, патефон заводят, и так почти до утра… Зато спят потом до полудня, — так я тут хоть цыплят успею покормить чем бог послал. Так вот и бедуем…

— И вы никуда не жаловались, не сообщали?

— Э, кому жаловаться? Выгнали бы меня, только и всего. А что же с этими бедняжками будет? Так что, уж как придется… А если правду говорить, так просто крадешь, бывало, для них, что удастся, и все!

— Ведь посольство доставляло продукты?

— Доставляло, как же, доставляло… И Советы тоже давали, как же! Только разве на тридцать взрослых хулиганов напасешься? Да и то сказать, из посольства все больше вино и водку привозили, а нашим лучшего и не надо. Вон поглядите на ребят, в каких лохмотьях… Что было из одежи, они все на базаре меняли на всякую всячину. Оно и выходило, что разве я что раздобуду для детишек, а не то и перемерли бы. Потому у меня дома двое таких осталось, вот и жалко их. Взрослый мучится, так хоть может понять, что и как, а эти цыплята — за что? Вы только смотрите, как бы вас не обманули. Книг там, правда, никаких нет, а все-таки на складе еще кое-что осталось, не растащили бы напоследок. Пригодится малышам. — Он наклонился к Ядвиге и спросил полушепотом: — Правда это, дамочка, что их всех прогонят и другие порядки наведут?

— Правда.

— Вот и они то же самое говорили — ругались, страх! Ну, а мы не очень верили. Какие там другие порядки, думаем. Вон, когда вместо Лужняка Фиалковского назначили, тоже говорили, что все по-другому будет, а как было, так и осталось… Потому, надо вам знать, что эта наша директорша этому самому унтеру Лужняку сестрица будет. Как же, как же, родная сестра. Перед войной-то она, знаете, на легкий хлеб польстилась, ну, короче говоря, по рукам ходила, так что некоторые здесь ее и знать не хотели… Ну а теперь, когда вышло, что Лужняк, так сказать, жертва большевизма, так уж о ней этот адвокат Фиалковский позаботился, сюда ее устроил. Они тут все больше из полиции.

— Из полиции?

— Ну да… Довоенные полицейские. И ихние барышни, одному там она сестра, другому — еще что, а в общем своя компания. Цыплята мои столько от них натерпелись, что и сказать трудно. И боязно, конечно, как бы они совсем тут не пропали.

Дети, сбившись в кучку, жались друг к другу. Ноги их были босы, все в струпьях и царапинах. Ядвига увидела черную треснувшую пятку девчушки. Она знала эти глубокие болезненные трещины на пятках. Кожа лопается от грязи и не заживает, в черной щели видно живое мясо. Глаза у всех впалые, руки худенькие, хрупкие, с въевшейся под ногти грязью. Ей вспомнились дети из Ольшин в трудные летние месяцы перед новым урожаем, дети вдовы Паручихи… Только здесь не было даже молодого тростника, чтобы обмануть голод. Одежда в лохмотьях. Но не это самое страшное — детишек можно вымыть, одеть, откормить. Но сколько времени, сколько усилий понадобится, чтобы изменился взгляд их глаз — недоверчивый, враждебный, чтобы исчезли эти недетские, коварные улыбочки, это старческое выражение лиц…

Усач придвинулся ближе.

— Я так соображаю, вы из наших — полька, значит… А та, другая, — только вы не обижайтесь, — она что, советская?

— Да.

— Я насчет того… Если их в советский дом берут, — вы вон сами сказали так, — что же, из них и вправду русских сделают, из цыплят-то?

— Почему? Мы теперь открываем новые польские дома, берем в свои руки прежние. Может, пока они и побудут в русском детском доме, но с польской воспитательницей. А потом поедут в польский дом, под Москвой открывается.

Усач вздохнул.

— Раз уж вы так говорите — может, и я бы в этом детском доме на что-нибудь пригодился? Потому что, я вам скажу, давно уж бросил бы все это, кабы этих цыплят жалко не было.

«Грязные пальчики, черные от грязи ноги. Чьи же это дети? — думала Ядвига. — Маленький сынок на далеком кладбище в песках… Детские ручонки. Темные, широко раскрытые, прямо в сердце глядящие глаза… Чьи же это дети? Неизвестных, умерших родителей, затерявшихся в военной вьюге отцов и матерей, или мои, мои собственные?»

— Моего папу большевики за шпионаж расстреляли, — похвастался вдруг худой брюнетик.

— А у меня больше всех вшей, — не желая уступить первенства, заявила блондиночка.

Кузнецова записывала что-то в толстую тетрадь. Директорша беспокойно поглядывала на нее и на Ядвигу.

— Ну, как? Долго я буду тут сидеть? Арестована я, что ли?

— Мы уже кончили.

— Слава тебе господи! Все точно записали?

— Нет, еще не все. Вы еще будете любезны показать нам склад, потом составим опись инвентаря. Мы должны расписаться в приеме.