Ванда Василевская - Реки горят

— Боже, сколько церемоний!.. Мне никакие расписки не нужны. Господин Фиалковский мне и на слово поверит, я не из таких, он меня знает…

— Оставьте вы в покое своего Фиалковского, он вами больше заниматься не будет. Не так-то скоро его выпустят.

— Да на что он мне? Подумаешь! Как-нибудь устроюсь. Очень мне нужен этот детский дом… Сколько я тут намучилась, нахлопоталась, да еще такие неприятности.

Склад был почти пуст. Полотняные простыни, грязные, сваленные в кучу, гнили у сырой стены, никогда не стиранные, ни разу не проветренные. Детского платья не было совсем. Зато в комнате директорши чемоданы лопались от шелкового белья.

— До этого никому нет дела. Это мое собственное белье.

— А откуда вы его взяли?

— Как это — откуда взяла? Не украла. Вот и все. Что это, уж приличной рубашки нельзя человеку иметь? Не всякая готова в большевистских лохмотьях ходить, — добавила она, окинув насмешливым взглядом выцветшее ситцевое платье Ядвиги и ее парусиновые туфли. — Впрочем, если кто привык… Но я приучена к другому.

Все обитатели дома теснились в дверях, наблюдая действия комиссии. Мужчины подталкивали друг друга локтями, вполголоса обменивались замечаниями. Кузнецова, наконец, оглянулась на них.

— А вам, господа, придется немедленно покинуть помещение.

Толпа взволновалась.

— Хорошие порядки! Куда же нам деваться прикажете?

— В канаве нам, что ли, ночевать?

— Пока что можете ночевать в сарае. Вот в том сарае, который вы предоставили в распоряжение детей.

— Я протестую, — вдруг выступил вперед молодой человек в стоптанных ночных туфлях. — Нет такого закона, чтобы можно было выбрасывать людей на улицу. Даже у большевиков нет.

— А на каком основании вы здесь живете? Прописаны? — тихо спросила Кузнецова.

Тот смутился и поспешно спрятался за других.

— Прописан? Зачем ему советская прописка? Ведь это наш, польский дом! — обозлилась директорша.

— Что ж из этого? Экстерриториальным было только посольство, а уж ни в коем случае не детский дом…

— Что же, и нам тоже отправляться на улицу? — пискливым, срывающимся голосом спросила Пенчковская, обнаруживая все признаки приближающегося истерического припадка.

— Восемь человек из персонала могут пока остаться. Детей мы сегодня забираем. Но завтра начнется ремонт и уборка дома. Так что советую заблаговременно поискать себе приют. Неквалифицированный персонал мы дольше держать не можем.

— Да что это, все персонал да персонал! А мы? — опять вмешался кто-то из молодых людей.

— О вас нам ничего неизвестно, и мы даже не понимаем, как вы сюда попали. Ваш возраст как будто для воспитанников сиротского дома не совсем подходит.

— А я как раз и есть сирота, — издевался верзила в расшлепанных ночных туфлях. — Ни папы, ни мамы — пожалели бы меня, дамочка!

— Я вижу, вам очень весело? — сухо спросила Ядвига.

— А почему бы нет? Плакать мне, что ли? Такая хорошенькая женщина авось сжалится над нами… Чем мы не кавалеры! Куда же нам деваться?

— Работать идите. Любой колхоз охотно примет, и крыша над головой найдется…

— Тю! Колхоз!.. Нет, этого от меня не дождутся… Казашки, наверно, бараньими тулупами пропахли — ни к ней притулиться, ни приласкаться…

— Вы в таком веселом настроении, что, пожалуй, нам лучше уйти.

— Лучше, чернобровая, куда лучше!

— Только сперва уйдете вы. Прошу немедленно взять личные вещи, но на этот раз исключительно свои. Понятно? Собственные! И уйти. Понятно?

— А если мы не уйдем?

— Тогда вас милиция попросит.

— Смотрите-ка, смотрите! Какие у нее связи с милицией…

— Что ж ты хочешь? На безрыбье… Без мужчины, оно тяжко. Ну, так хоть милиционер.

Кузнецова посмотрела на часы.

— Даю вам пятнадцать минут.

Притихнув, они разбрелись по комнатам, тащили какие-то гитары, мандолины, высокие сапоги. Все это сопровождалось непрерывной бранью и ссорами. Женщины всхлипывали, укладывая в чемоданы пестрые тряпки. Директорша мрачно восседала на проваленном диване.

— Будьте любезны, подпишите протокол, — обратилась к ней Кузнецова. — Здесь записано все, что мы от вас приняли, что у вас нашли на складе.

— А если я не подпишу?

— Можете не подписывать, — вмешалась Ядвига. — Вот гражданин Леон за вас подпишет, в качестве понятого.

— Могу, отчего же, — согласился усач. — Все точно записано, могу засвидетельствовать.

— И пока не явится новый человек, вы тут за все отвечаете.

— Я? То есть как это?

— Вы же сами просили какую-нибудь работу?

— Ага, так… Ну, тогда спасибо вам, дамочка. Здесь подписаться?

— Прочтите сперва.

— А я уже прочитал. Все в акурат верно. Сколько они добра запропастили, прямо сердце надрывается.

Директорша ломала руки.

— Значит, я, я буду под начальством Леона?

— Нет, вы пока останетесь в своей комнате, а завтра выяснится, как с вами быть.

— Что ж, мне сидеть в комнате, как арестованной?

— Удивительно, как часто вы упоминаете об аресте!

— А вы думаете, я боюсь? Известно, если человек порядочный, так большевики его обязательно в тюрьму посадят. Уж они не дадут приличному человеку гулять на свободе. Да еще с мандатами… знаю я таких!

Ядвига вышла из дома вслед за группой его непрошенных обитателей. Она чувствовала, что ноги у нее дрожат от усталости. Леон вызвался проводить детей, и те шли, цепляясь за него со всех сторон, как стайка вспугнутых и все же любопытных воробышков. Их радовала эта прогулка, столь редкая в их жизни, ограниченной прямоугольником двора. Увидев, что Ядвига хочет попрощаться с ними, они испугались.

— Не надо бояться. У меня еще много дел в городе, а вечером я непременно загляну к вам. Леон вас проводит, а там вас ожидает панна Люся.

— А она будет говорить с нами по-польски?

— Разумеется.

— А то я и по-русски умею, — похвалился чернявый мальчонка.

— Вот видишь, какой ты умница. Но там вас и по-польски поймут.

Она постояла еще с минуту, глядя на удаляющихся детей, и повернула к домику, где помещалось местное правление Союза польских патриотов, — это был тот самый домик, где раньше была канцелярия посольского уполномоченного. Вот лесенка, по которой она поднималась тогда, чтобы предстать перед надменной барышней в локонах. Боже, как давно это было, вся жизнь изменилась. Нет больше Лужняка, нет его заместителя, этого гнусного адвоката с выпученными рыбьими глазами, нет всего этого аппарата, как выяснилось — целых ста человек. Сто человек, получавших жалованье, продовольственные пайки, одежду, сто человек, утопавших в довольстве среди моря польской нищеты! И вот теперь этот дом…

Госпожа Роек встретила ее шумными возгласами:

— Что так долго? Я уж хотела звонить, узнавать… И на что ты похожа? Как с креста снята! Протокол есть?