Ванда Василевская - Реки горят

На мгновение он пожалел, что не ушел тогда в Иран. Но о чем тут говорить? Приказ был ясен: оставаться и идти к костюшковцам — немедленно, как только началась вся эта история. В Иране у них, наверно, достаточно своих людей, притом повыше чином, чем Малевский. Там работать на немцев много проще. А вот ему вечно приходится попадать из огня да в полымя. Удалось же ему скрыться вовремя, когда разразилась эта история с Лужняком, и можно было бы пожить спокойно, — так нет, его заставили идти в дивизию, размахивать винтовкой, распевать этот ненавистный гимн. Ведь дошло даже до того, что он принужден был вместе с другими бежать сегодня в атаку и орать «ура». И не для виду, а по-настоящему бежать в атаку, по-настоящему, вместе со всеми, брать эту деревню… Омерзительное положение! Надо как можно скорей выбираться отсюда, тем более что здесь действительно нечего делать. Для простой сигнализации, для того чтобы давать знать о передвижении дивизии, здесь наверняка есть другие, помельче, — должны быть! У него иные задания, ведь инструкции остались прежними, только положение изменилось. О какой пропаганде может быть теперь речь, когда вдруг появилось столько героев, что хоть сотнями считай… Попробуй теперь вести пропаганду… Нашли дурака!

Пустота, скука были на сердце. До чего же он в конце концов дослужился за столько лет? Любая скотина может смешать его с грязью, колоть глаза неповоротливостью, ругать, отчитывать сколько душе угодно… А он, Малевский, что от этого имел? Страх, хлопоты — и ничего больше.

В сырую, туманную ночь они вышли в разведку. В немецких окопах было тихо. Невозможно было представить себе, что всего несколько часов тому назад земля здесь становилась дыбом, воздух сотрясался от ужасающего рева и небо смешивалось с землей в сумасшедшей тряске. Самым странным казалось, что не слышно стало рокота самолетов, что бомбы и снаряды не валятся людям на головы, что кругом такая тишина. Время от времени на горизонте сверкали синие и желтые огни. Из окопов, словно откуда-то из-под земли, доносились тихие голоса.

— Тише, — шепотом предостерег Малевский, хотя они и так крались, как призраки.

Где-то неподалеку должны быть немецкие позиции. И впервые Марцысю вдруг стало страшно. Их всего пятеро, и этот сержант Малевский во главе… Теперь они продвигались ползком — местность была почти ровная, открытая, а ночь не слишком темная, силуэты людей на фоне неба можно было заметить издалека. А ведь неизвестно, где таятся высматривающие глаза, где засел неприятель, зорко наблюдая, что делается перед ним.

— Доползем до того ольшаника, остановитесь. Я проползу немного вперед, потом подам знак.

Они прильнули к земле. Теперь, прижимаясь к земле, они слышали далекие удары, которых не слышали стоя. Где-то далеко били орудия; их приглушенный, грозный гул раздавался словно из самого нутра земли.

Время тянулось.

— Куда он девался? — не выдержал кто-то из пятерки.

— Тише!

Неожиданно Малевский появился прямо перед ними. Они вдруг увидели его силуэт, чернеющий на сером фоне ночи.

— Ползите цепочкой. Когда я свистну, остановитесь.

Они снова поползли. Марцысь чувствовал под рукой мокрую, липкую глину, а у самого лица мокрые подошвы товарища. Они ползли друг за другом, удерживая дыхание. Немецкие позиции должны быть где-то совсем близко. В потемках раздалось легкое щелканье бензиновой зажигалки. Они замерли, но в тот же момент послышался легкий свист. И снова глухое молчание. Секунды растягивались в бесконечность.

— Глущак! — тихо позвал Малевский.

Рядовой Глущак полз первым. Они удивились. Почему он вызывает по фамилии, почему ползут не все сразу? Но тотчас снова раздался приглушенный голос:

— Разовский!

Разовский пополз вперед. Марцысь осторожно приготовился ползти за ним, оперся на локти, подтянул одеревеневшее колено. Вдруг в потемках заметались какие-то тени, послышался шум борьбы.

— Не ходите! Тут немцы, тут нем… — прорезал тишину страшный крик Разовского и перешел в хрип, задушенный грубой рукой. Ползущий впереди Марцыся Левинский вскочил и огромным прыжком кинулся назад. Грянул выстрел. Пуля свистнула возле самого уха Марцыся. Второй выстрел. Не укрываясь, в паническом ужасе они мчались изо всех сил, спотыкаясь о комья глины, падали, поднимались, с трудом переводя дыхание, бежали дальше. Вслед раздалось еще несколько выстрелов. Потом все затихло, но они продолжали безумно мчаться к своим — скорей, скорей к своим! Неужели они так далеко уползли? Не заблудились ли?

— Стой, кто идет?

Наконец-то! Они стояли молча, ловя воздух широко раскрытыми ртами. Встревоженный выстрелами патруль встретил их настороженно, с винтовками наизготовку.

— Чуть-чуть нас не накрыли, как птенцов в гнезде, никто бы и не знал, что случилось… Глущак и Разовский… Подумать только! Разовского, наверно, на месте убили…

— Живыми хотели нас взять…

Чем более отдалялась та минута, тем страшнее становилось Марцысю.

Немцы… Он помнил свой путь из Груйца на восток. Только бы дальше, во что бы то ни стало дальше, только бы не Попасть им в лапы, не увидеть, как они безнаказанно идут по польской земле. Ему казалось тогда, что он не выдержит, умрет от ненависти при одном их виде. А кем он тогда был? Сопливым мальчишкой, на которого они, может, и внимания не обратили бы. А теперь? Живым, без борьбы, попасть к ним в руки… Что могло быть? Ведь они на все способны. У него были документы, — а если б он их успел уничтожить, ведь там был Малевский, он назвал бы его имя, если б даже Марцысь молчал или был убит. Завтра сюда, в окопы, в землянки, на еще горячее поле боя Первой дивизии, могли быть сброшены листовки, якобы подписанные им, Марцелем Роеком, и призывающие его товарищей переходить на сторону фашистов… И никто не знал бы, что́ случилось, и могли бы подумать, что он и вправду изменил…

Теперь ясно, почему Малевский не пошел в армию Андерса, хотя там ему и место было. Не пошел в Иран, хотя так ненавидел большевиков. И вдруг ни с того ни с сего явился в лагерь и стал примерным служакой, так что за ним признали даже звание сержанта, которого у него, может, никогда и не было. И зачем он путался по всему Казахстану, зачем шнырял повсюду — ведь даже к ним в совхоз заезжал! Видно, и там он вел предательскую работу. Некоторые уже тогда подозревали его, только думали, что он шпионит для англичан, а теперь — немцы… Хотя, быть может, он продался сразу и англичанам и немцам? Подлец! Повел и отдал в руки палачей двух хороших людей… Разовский еще в тридцать девятом был ранен под Кутном…

«Как же мы могли не догадаться, как я сразу не увидел, в чем тут дело? Ведь я же прекрасно знал, что это мерзавец!»

Марцысь извивался от ненависти и невыносимого, жгучего чувства своей вины. Он думал и раздумывал, как бы ему стать героем, одно это у него и было в голове, а между тем на его глазах двух польских солдат предали врагу.