Идиля Дедусенко - В «игру» вступает дублер

Понедельник. И Ларский, свободный от службы, волен провести этот день по своему усмотрению. Он хотел, было, не дожидаясь вторника, идти к Анне. Нельзя сказать, чтобы за три недели вынужденной разлуки он часто вспоминал девушку, но иногда вдруг всплывали в памяти её открытые глаза, пушистые волосы, случайные прикосновения их рук и те мгновения волнующей близости, когда он гладил её по голове, успокаивая, а она доверчиво приникала к его плечу. Волна нежности подступала к его сердцу, и он осознавал: если это ещё не любовь, то её преддверие, то состояние, когда душа уже готова распахнуться навстречу другой. И она бы давно распахнулась, не будь так свежа мучительная память о Саше.

Обдумав ещё раз свой разговор с Евгением Шкловским, Зигфрид отложил визит к Анне. Немцы наверняка держат под контролем район, откуда идут радиограммы, и кто его знает, этого Шкловского, не расставил ли он своих людей на подступах к переулку Почтовому. А Зигфриду сейчас рисковать нельзя. Не собой. Делом. Ещё не кончено дело с Гуком.

В последней шифровке из разведгруппы сообщили, что должны доставить письмо для Гука. Отыскали-таки его мать. Интересно, как она перенесла известие о том, что её сын предатель? Можно, конечно, представить. Но раз есть письмо, значит, у неё теплится надежда, что он не совсем потерян.

Есть надежда и у Зигфрида, что письмо поможет склонить Гука на их сторону, взяв его, как сказал Петрович, «с потрохами», – очень нужен человек в гестапо, способный хоть чем-то помочь. Когда уж его доставят, это письмо! Позавчера видел Петровича в шашлычной, тот не подал условного знака – значит, связной пока не явился, а давно бы пора. Сегодня опять придётся идти обедать в шашлычную, чтобы повидать Петровича.

На повороте к шашлычной словно из-под земли вырос Евгений Шкловский. Можно было бы подумать, что он снова следил за Ларским, но эта встреча могла оказаться и случайной, так как Шкловский квартировал неподалёку отсюда. Неожиданно встретив Сергея, он заулыбался, как старому знакомому:

– Что, господин Ларский, опять потянуло на пиво с шашлыком?

– Грешен, люблю и то, и другое.

– А я тоже не прочь! – заявил Шкловский, и Зигфриду ничего не оставалось, как пригласить его обедать, отплатив тем самым за воскресный ужин в ресторане.

В шашлычной, как всегда, было людно. Зигфрид и Шкловский сели за один из столиков «для господ», где было довольно опрятно. Зигфрид устроился так, чтобы видеть ту часть шашлычной, где за стойками без стульев толклись завсегдатаи попроще. Петровича среди них не было.

Зигфрид старался очень внимательно следить за течением беседы со Шкловским, не упуская при этом из вида входную дверь. Шкловский вспоминал сегодня о своём предложении, много шутил, рассказывая о том, как пьют пиво в Баварии. Зигфрид от души смеялся.

Петрович вошёл, когда Зигфрид и Шкловский допивали по последней кружке пива. В шашлычную он приходил, как сам определял, «в аккуратном виде», степенно двигался к стойке, степенно ел и пил, заказывая по две порции – видно, заработки на немецком кладбище его неплохо поддерживали.

Петрович увидел Зигфрида сразу. Поставив на стойку тарелку с шашлыком и отхлебнув пива, медленно провёл большим пальцем по левой щеке, потом по подбородку и по правой щеке, как бы обрисовывая прямоугольник. Со стороны могло показаться, будто поправил что-то у ворота.

Увидев условный знак, Зигфрид еле сдержался, призывая себя к спокойствию. Он два раза провёл указательным пальцем по переносице: дескать, сигнал принят. Письмо Петрович мог принести с собой, но как его взять при Шкловском? Выпроводить Евгения под любым предлогом? Тот может что-то заподозрить. Нет, придётся за письмом идти в «берлогу» к Петровичу, да и со связным хотелось бы повидаться.

Было уже почти совсем темно, когда Зигфрид подходил к жилищу Петровича. Стоявшее на отшибе, скрытое со всех сторон от докучливых взглядов неожиданным поворотом проулка и деревьями, оно располагалось так удачно, что при крайней необходимости, соблюдая особую осторожность, сюда можно было подойти не только из леса, но и из города. «Молодец Игнатов, – уже в который раз подумал Зигфрид. – Так хорошо всё продумал и организовал для подполья».

Петрович как раз ковылял к дому с охапкой тонких веток. Впустив Зигфрида, сказал недовольно:

– Зимой что плохо? Снег. Как ни темно, а белое оно и есть белое.

– Да я смотрел, Петрович, «хвоста» нет.

– Что я, о себе думаю? Я просто…Мол, снег, зима… Вышел вот дровишек подбавить. Ты садись к теплу, сейчас ужинать будем. Яичницу с салом.

– Где ты всё достаёшь?

– Где, где… На «барахолке». Снёс туда суконное галифе, вот тебе и сало, и хлебушек.

– Столько вещей не напасёшься, сколько ты на «барахолку» носишь.

– Не зря, знать, «верой и правдой» служу немецкому командованию. Я для них на кладбище первейший человек. Уж так стараюсь, когда они своих-то хоронят! Вот и дадут то одно, то другое. А я не брезгливый. Они нашу страну больше грабят, так почему у них не взять, когда они дают? За службу же!

– Ну, ты «политик», Петрович, – засмеялся Зигфрид. – Ну, говори скорее, какие вести, кто принёс?

Петрович покряхтел, устраивая на столе сковороду с яичницей, от которой шёл одуряющий запах поджаренного сала, сел и только тогда произнёс:

– Кому же ещё быть? Николай здесь.

– В каморке? – догадался Зигфрид и радостно вскочил – хоть и недавний знакомый, а любой человек «оттуда» словно родня.

– Тс-с-с, – осадил Петрович. – Он три ночи не спал, пока сюда добирался. Пусть поспит.

Петрович, слегка наклонившись, пошарил рукой под столом, извлёк сложенный в несколько раз листок бумаги.

– На вот почитай.

Зигфрид с любопытством развернул лист и бросил взгляд на заглавные буквы. Это было обращение от руководства края, находящегося за линией фронта. «Не давайте немцам ни минуты покоя, – читал он. – Бейте немцев везде…Бои на Тереке и Волге показывают, что силы удара немецко-фашистских войск ослабевают, а силы сопротивления нашей армии с каждым днём возрастают»…

– Пе-ет-ро-вич, – радостно сказал Зигфрид, – откуда у тебя это?

– Хороший человек дал, а я приберёг. Я так понимаю: это ж и к нам обращаются, ко всем, кто сейчас под немцем. А ведь тут люди всякие…Знал я одного Ивана Ивановича. На-а-чаль-ничек…Бывало, придёшь к нему по делу, так он не то, чтобы руку подать или приветливое слово сказать, стул не предложит. Так стоя и выслушаешь его. А он сидит в мягком кресле, бугай такой, развалится. Здоровый, хоть плуг запрягай! Бронь себе выхлопотал, чтобы на фронт не попасть…Ора-а-тор – заслушаешься! А на днях узнал: пристроился сукин сын на службу к немцам и живёт припеваючи.

– Может, по заданию оставлен?