Идиллия Дедусенко - В «игру» вступает дублер

Думать о будущем Гук не любил. А что о нём думать, если утром не знаешь, доживёшь ли до вечера? Но для того, чтобы всё-таки не оборвалась преждевременно его молодая жизнь, он и вертелся, ревностно выполняя поручения новых хозяев.

Иногда в памяти всплывало прошлое. Вот с этим было хуже. Оно беспокоило, терзало мелкими укорами. Он отгонял их от себя, как назойливых мух, но они, эти образы прошлого, настойчиво лезли в голову. И прежде всего мать.

Виктор её любил и жалел всегда. Он это ещё помнит. Ей приходилось кочевать вслед за мужем-геологом, и они никогда не имели насиженного гнезда. Мать то и дело упаковывала и распаковывала вещи. До тех пор, пока не началась война. К тому времени они снова приехали в Подмосковье, где Виктор когда-то учился в пятом классе один год, вернее, даже неполный год.

Поселившись опять в Подмосковье, Виктор устроился работать в контору химического завода и заочно завершал учёбу в институте иностранных языков. Началась война — его взяли в армию переводчиком. Отец тоже ушёл на фронт. Мать осталась одна в чужом ей Подмосковье.

В плен Виктор попал не в бою, а вместе с машиной, на которую налетели немецкие мотоциклисты. Куда делись водитель, майор и подполковник, не знает, а сам на допросе сразу же стал отвечать на немецком языке и заявил, что готов служить истинной родине, так как по происхождению немец, — он уже был наслышан о пытках, а боли совершенно не переносил. После нескольких гнусных проверок его оставили переводчиком в армии фон Клейста, а затем перевели в гестапо. Конечно, может случиться, что на допрос приведут отца… Но зачем же думать об этом? Пока не привели, и, возможно, он никогда не попадёт в плен.

Виктор подошёл к небольшому дому с закрытыми ставнями, бросил беглый взгляд вокруг и уверенно открыл дверь. Спустя две-три минуты от стены дома, стоявшего напротив, отделился человек, быстро пересёк улицу и скрылся за той же дверью. Это был Зигфрид.

В комнате, куда вошёл Зигфрид, его глазам представилась такая картина: Чернов сидел верхом на Гуке, Василий, лицо которого наполовину закрывала косынка, вязал его, ругаясь:

— Чёрт паршивый, ещё кусается!

Девица, вжав голову в плечи, застыла в кресле, сидя спиной к Зигфриду. В квартире всё говорило об относительной состоятельности и даже пахло хорошими духами. Василий, управившись с Гуком, увёл девицу в соседнюю комнату. Чернов помог Гуку подняться. Тот ещё не совсем пришёл в себя, растерянно и зло озирался.

— Что, не ждали? — весело поинтересовался Николай.

Гук молчал, облизывая пересохшие губы.

— Дай ему воды, — посоветовал Зигфрид.

— Так это вы устроили? — догадался Гук. — Боже, какого я свалял дурака!

— Вы уверены, что не сваляли дурака много раньше? — со значением спросил Зигфрид.

— Развяжите мне руки. Не могу же я пить по-собачьи.

Зигфрид, наливая воду в стакан, спокойно ответил:

— Сразу видно, что вам, Виктор Гук, не приходилось быть связанным, иначе умели бы пить, как вы выразились, по-собачьи.

— Вам-то что за дело! — обозлился Гук.

Чернов развязал ему руки, придвинул к нему стул и опять весело заявил:

— А теперь вы должны развязать свой язык!

— Кто вы такие?

— Вначале объясните смысл фразы насчёт того, что вы сваляли дурака, — сказал Зигфрид.

Гук, отпив воды, криво улыбнулся:

— Когда вас допрашивал обер-лейтенант Фишер, я подумал, что вы не тот, за кого себя выдаёте. Мне знакомо ваше лицо, но не могу вспомнить, почему. Решил пока не говорить, выждать, а потом продать подороже. А надо было сразу сказать! Тогда бы не сидел вот тут, как дурак!

— Ну, если бы вы опередили и «продали» меня подороже, вам бы тоже не поздоровилось.

— Не понимаю.

— Перестаньте притворяться!

— Но я слишком маленький человек и не понимаю, что вам от меня нужно.

— Что нужно, скажем, но прежде хочу предупредить: надеемся на ваше благоразумие.

— А на чьё благоразумие могу я надеяться? Где гарантия, что вы меня не прикончите?

— Мы рук марать не станем. Это сделают немцы, причём с особой жестокостью — они страсть как не любят предателей.

— Как вы это сделаете?

— Перешлём им компрометирующие вас материалы, и они с вами расправятся.

— Мне надо подумать. Дайте хоть пару дней.

— Не дадим.

— Чего вы добиваетесь?

— Поначалу нас устроят сведения о структуре гестапо, полиции безопасности, о руководителях и тайных агентах.

— Можете не продолжать! Ничего я вам не скажу!

— Вот интересно, на допросе у фашистов ты тоже вёл себя так же смело? — с явной издёвкой спросил Чернов.

Зигфрид закурил папиросу и тихо сказал:

— Будете молчать — вам отсюда не выйти.

Гук опасливо покосился на Чернова, ставшего за спиной.

— Что получу взамен? — стал торговаться он.

— Жизнь и прежнее положение у немцев, — ответил Зигфрид. — Разве этого мало?

В комнате наступила тишина. Старинные часы на стене отстукивали время. Казалось, что под это мирное тиканье трое молодых людей просто разговаривают, отдыхая. Наконец Гук, облизнув тонкие губы и прищурив жёлтые кошачьи глаза (ну прямо как в детстве!), решительно сказал:

— Пишите!

— Я вижу у вас авторучку, — сказал Зигфрид. — Вот бумага. Пишите сами.

— Торопитесь? — со свойственным ему ехидством спросил Гук, доставая авторучку, и Чернов подумал, что он не только трус, но к тому же наглый.

— Это в ваших интересах, — парировал Зигфрид. — Вы что, забыли про даму в соседней комнате? Кстати, как вы ей объясните, что здесь произошло?

— Ещё не знаю, — сказал Гук. — Придумаю какую-нибудь историю. Да и просто прикажу молчать. В общем, вам нечего беспокоиться.

Пока он писал, Зигфрид внимательно читал, стоя у него за спиной, потом сказал:

— Теперь подпись, только отчётливо.

Гук нервно отодвинул бумагу.

— Вот теперь вы совершенно свободны и можете развлекаться. Но не забудьте, что нам ещё потребуются списки заключённых, а также подозреваемых лиц. Подготовьте к следующей встрече. Да не тяните.

Итоги операции и возможные её последствия обсуждали в «берлоге» у Петровича.

— Ну, как по маслу! — дожёвывая хлеб с тушёнкой, радовался Николай. — Даже не ожидал такой удачи в понедельник! Ну и скользкий тип! Как ни крутился, а собственной рукой написал информацию. Это ж такой вексель выдал! Теперь можно доить его, как корову.

Чернов довольно рассмеялся.

— Я вот всё думаю, почему он на допросе в кабинете директора не сказал о своей догадке? — задумчиво проговорил Зигфрид. — Тогда бы, возможно, моя песенка уже была бы спета. Наверняка сразу бы взяли. Почему же он не сказал? Всё-таки не узнал?

— Ясно, почему, боялся. Знает же, что ему это с рук не сошло бы.

— Пожалуй, — согласился Зигфрид. — И всё-таки не верится, что у него не осталось ни капли сожаления о содеянном. Предательство — груз тяжёлый. А ведь у него мать дома осталась. Может, выяснить, знает ли она, что её сын оказался на службе у фашистов? Наверное, думает, что погиб или страдает в плену. Так сказать ей правду. Пусть напишет ему хорошее письмо, которое мы могли бы использовать, чтобы и в дальнейшем заставить его работать на нас. Пусть задумается над своим положением.