Идиллия Дедусенко - В «игру» вступает дублер

— Что так? — изумился Шкловский.

— За мной постоянно ходит человек: от шашлычной — к театру, от театра — к магазину. Пойди я к даме — он, пожалуй, захочет разделить со мной и мою привязанность.

— Ну, вы шутник! — громко засмеялся Шкловский, и Зигфрид тотчас поддержал этот смех. — Только я здесь ни при чём.

Шкловский умолк так же внезапно, как и рассмеялся. Зигфрид пожал плечами, весело развёл руками:

— Я так и думал, господин Шкловский, что это кто-то из моих тайных соперников.

Зигфрид сделал ударение на слове «тайных», Шкловский усмехнулся и ушёл. «Пожалуй, он действительно ни при чём, — подумал Зигфрид. — Значит, гестапо? Надо во что бы то ни стоило пробраться к Петровичу, передать шифровку для Анны. Рация должна работать именно теперь, когда я «под колпаком». Ночью он выбрался через окно, надев старый ватник и ушанку Василия.

Петрович хмуро выслушал Зигфрида, недовольно посопел и сказал:

— А ну как хватятся тебя! Время такое опасное. И как на патруль не наткнулся?

— Я же в обход, по горе шёл. Дольше, зато безопаснее. Вернусь так же.

— Ночью пойдёшь?

— Конечно, ночью. К тому же, утром я должен выйти из своей комнаты у всех на виду.

— Так опасно. В городе схвачена разведчица. Пришла из-за линии фронта. К кому шла? Не к нам?

— Вряд ли. Когда в последний раз Анна выходила на связь, ничего не говорили, не предупреждали.

— Но могли прислать, как Николая присылали.

— Не было никакой необходимости. Но положение осложняется, а мы сидим. До сих пор ничего не знаем о Морозове, не имеем списков заключённых. Я только и слышу: «Осторожнее, осторожнее»… Пока будешь осторожничать, всё прозеваешь.

— Морозова в городской тюрьме нет, — сказал Петрович. — Я попросил кое-кого прощупать охранника, жадного до денег. Да не знаю, правильно ли поступил.

— Правильно, — одобрил Зигфрид. — Приходится рисковать.

— А про девушку разное говорят. Одни — будто на связь к кому-то шла, другие — будто затем, чтобы создать молодёжную подпольную организацию. Она в гестапо.

— Девушка в гестапо, Морозов неизвестно где, Гука отпустили и не трогаем, а он и не торопится со списками… Действовать надо мне, Петрович, действовать.

— Куда тебе действовать, если за тобой «хвост» ходит? Тут другое — за Анну опасаюсь. Эта фрау Антонина так и вертится вокруг неё. Приходит, когда ей вздумается. И всё сидит, сидит, болтает, болтает… Уж не пронюхали ли про «Юрку»?

Зигфрид задумался. Если бы рацию засекли, вряд ли стали бы церемониться. В гестапо, конечно, знают, что Анна переводит с немецкого бумаги для городской управы, и там не могут не понимать, что из них тоже можно извлечь информацию. Да, Антонина ходит неспроста, за Анной следят. Надо что-то предпринять, а прежде всего, нажать на Гука, потребовать списки.

— Петрович, ты приходи завтра в шашлычную, может, что придумаю.

Утром Зигфрид, как обычно, уже кипятил воду на керосинке, чтобы заварить кофе. Потом пошёл в театр готовить декорации для вечернего спектакля и обнаружил, что слежка кончилась. Медленно прошёлся по бульвару, поджидая Гука. Тот вывернул из переулка, хотел проскочить мимо, но понял, что не удастся, и, не останавливаясь, сказал:

— Сегодня в пять на квартире.

Зигфрид прикинул: до спектакля успеет. В обед встретился с Петровичем в шашлычной, сказал, чтобы часа в четыре пошёл наблюдать за домом Гука. В театре нашёл Василия, освободил от работы «из-за простуды» и попросил проследить за Гуком от гестапо до самого дома. Ровно в пять Зигфрид постучал.

Гук открыл дверь. Он словно нарочно вырядился в форму гестапо. Самодовольно улыбаясь, пригласил в комнату. «Давит на психику», — подумал Зигфрид. Гук так же непринуждённо налил в рюмки коньяка, предложил выпить за взаимопонимание. «Подчёркнуто проводит параллель между первой и второй встречей, — опять подумал Зигфрид. — Даёт понять, что чувствует себя уверенно». Он тоже с самым непринуждённым видом взял рюмку коньяка и сел к столу.

— Мне кажется, в такой обстановке будет приятнее говорить, — заулыбался Гук, прищурившись. — Как полагаете, мой друг?

Последние два слова он произнёс с нажимом, вкладывая в них определённый смысл.

— Ещё бы! — весело согласился Зигфрид. — Французский коньяк, голландский сыр, немецкие сигареты и… русская икра! Прямо голова кружится от такого великолепия, Виктор Иоганнович.

— О, вы знаете моего отца?

— И вашу мать тоже.

— Её арестовали? — в голосе Гука промелькнула тревога.

— Зачем? — Зигфрид отметил и тревогу, и недоверчивый взгляд. — Впрочем, это в известной мере зависит от вас. Кстати, имеете ли сведения о родителях?

— Так, кое-что, — уклончиво ответил Гук, положив в рот ломтик лимона с сахаром.

— Хотите знать, где они, что с ними?

И тут Гука прорвало:

— Я ничего не хочу знать, ничего! Я перечеркнул своё прошлое и живу только настоящим! Вот оно, моё настоящее!

Гук быстро провёл рукой над столом и, откинувшись на спинку стула, раза два фыркнул, стал говорить спокойнее:

— Чтобы наслаждаться настоящим, чаще всего приходится отказываться от прошлого… Но у вас, конечно, идеалы, идеи… Только что они вам дают? Что у вас за жизнь? «Ночь, фонарь, аптека, тусклый свет…» Так, кажется, у Блока? Вы же спите плохо по ночам, ходите с оглядкой, как зверь, настороже: вот-вот схватят!

Гук ехидно улыбнулся и вложил в следующие слова как можно больше злорадства:

— Ну, уж если схватят… Допросы, пытки, иголки под ногти, раскалённые щипцы… О-о-о! Среди них есть великие мастера! Они не позволят вам умереть сразу, не-е-ет! Они будут держать вас на той грани, когда человек или теряет рассудок, или раскалывается. Так что, не надейтесь стать героем.

— А если выдержу?

— Вы-дер-жи-те? — Гук с насмешкой покачал головой. — Есть другой вариант: не попадётесь и всё-таки вернётесь к своим. Ну и что? В лучшем случае вам повесят на грудь медаль. И это за все мытарства. Разве жизнь стоит какой-то железки?

Гук поднял голову с видом явного превосходства:

— Вы, конечно, живёте впроголодь, пьёте кофе из желудей, курите дрянные папиросы, мёрзнете в сырой комнате… У вас, я уверен, даже женщины нет, потому что вы боитесь: вдруг она окажется агентом гестапо. Какое тусклое существование. А я не могу и не хочу жить без женщин, без всего, что вы здесь видите. А хотите, я и вам обеспечу всё это (жест над столом)? И женщину тоже. У меня их сколько угодно!

Зигфрид, попивая коньяк, с интересом наблюдал за Гуком. А всё-таки прелюбопытнейший экземпляр, в котором трусость соединяется с отчаянной наглостью, моральная нечистоплотность с чувством тревоги за близких. То, что Гука волновало положение матери, не ускользнуло от Зигфрида. И вообще, не так уверен, как хочет показать, потому и бледен, и порывист. Да-а, наверное, не так-то легко быть предателем, даже если пытаешься выдать это за разумный подход к обстоятельствам.