Иван Шамякин - Зенит

Слышал, что советует тебе отец?

— Язык у тебя, прости…

— Язычок как миномет, — в свою очередь паясничал Колбенко, нырнув под вагон чужого состава.

Я оглянулся — не следит ли за нами Тужников? Если не станет искать кого-нибудь из нас, может, пронесет; парторг и комсорг могли вести работу в любом вагоне длинного эшелона.

Вышли на привокзальную площадь.

Прага с ее героическими жителями, за прифронтовые полгода свыкшимися с безжалостными артобстрелами и бомбежками, имела вид обычного города. Нет, для нас — необычного. Поразила невоенная чистота: просохшие тротуары подметены, разрушенные дома огорожены, заборы облеплены объявлениями, афишами, рекламами, самодельными, но по-своему красочными. Особенно поразили меня лавки, их было много, витрины не без вкуса оформлены, хотя товаров там, наверное, кот наплакал.

— Торгуют, — вырвалось у меня.

— Поляки умеют торговать. — Ванда даже ожила, словно попала в свою стихию, и… засмеялась, но, пожалуй, нервно. — Где есть поляк — еврею нечего делать.

А еще привлекли внимание извозчики, нехудые кони, их брички, фаэтоны, разные по конструкции, но все будто из музеев вытащенные, только некоторые древние экипажи поставлены на колеса от мотоциклов. И еще один удивительный вид транспорта — большие платформы на резиновых шинах с впряженными в них ломовыми битюгами, эти кони рядом с извозчичьими выглядели как сытые паны перед франтами, обвешанными мишурой, под которой у каждого можно ребра пересчитать. Одна такая платформа, на которой человек двадцать разных людей, гражданских и военных, в том числе и наших офицеров, сидели на горе чемоданов, мешков, узлов, подъехала к зданию вокзала. Потом мы узнали, что то был единственный транспорт, на котором перевозили пассажиров с варшавских вокзалов на Пражский и обратно, потому что пассажирские поезда через Вислу не ходили: возведенный саперами деревянный мост не успевал пропускать военные эшелоны. Хозяева вместительных платформ имели пропуска на проезд по понтонному мосту, извозчики такого права не имели, лишние кони мешали бы движению армейских грузовиков. О, их нужно было видеть, военные мосты!

Ванда остановила какого-то старика и спросила, как пройти к Висле. Он удивился:

— Пани так добжа мувить по-польску?

— Пани — полька, — опередил я Ванду. — И не пани, а паненка.

— О Павлик! Ты такой рыцарь?! Не думала. Дай я поцелую тебя. — И чмокнула в щеку.

У поляка глаза наполнились слезами, он горестно вздохнул:

— О дети, дети! Вы едете на фронт — и такие веселые?

А Колбенко сказал строго:

— Не глупите! А то нарвемся на комендантский патруль. Вот тогда уж с нас стружку снимут. Попроси его, чтобы провел нас тихими заулками.

Переводить не было нужды — старик понимал:

— О, так, так!

И действительно, по почти безлюдной улице быстро вывел нас на берег Вислы. Растрогался и очень благодарил, когда Колбенко предложил ему начатую пачку сигарет. А Ванда как будто оскорбилась за бытовое — разговор про сигареты, прикуривание — и отошла в сторону. Не сводила глаз с того, что виднелось за рекой. Старик приблизился к ней — проститься. Конечно, он понимал девушку, так хорошо говорившую по-польски. Вздохнул:

— Что они сделали с нашей Варшавой! — Но тут же испугался, что сказал не то, сняв шапку, поклонился и пожелал Ванде счастья.

Висла не показалась мне такой широкой, какой представлялась по публикациям военных корреспондентов и рассказам Ванды. Ее нетрудно понять: она выросла на берегу полноводной Северной Двины, однако ей хотелось, чтобы река предков была шире реки детства.

При такой ширине в сумеречном свете молодым глазам легко было рассмотреть, что город действительно мертвый. Во всяком случае, вдоль набережной, как окинуть глазом, — ни одного уцелевшего строения — всюду руины, закопченные, мрачные, хотя — странно — некоторые каркасы, наверное обмытые недавними дождями, были неестественно белыми, как обнаженные кости, и эти белые останки бывших созданий человеческого разума, его умелых рук почему-то показались особенно жуткими.

Единственно живое на том берегу — зенитные батареи, напротив нас целых три со странными позициями — вытянутыми, не хватило прибрежной полосы для нормальных позиций. И слева, за мостами, виднелись батареи.

Мы стояли над обрывом. Но не над самой рекой. Внизу, в пойме, на неширокой полосе между обгоревших свай — видимо, был когда-то причал — тоже стояли орудия МЗА и зенитные пулеметы.

— Натыкали, — сказал Колбенко.

Висла еще стояла. Но на рыхлом льду отливали стальным блеском бесчисленные воронки — от бомб.

— Да, наши здесь не сидят без работы.

Ближе к нам — железнодорожный мост на высоких деревянных опорах.

— Сколько леса пошло!

— А сколько труда саперов!

Потом я прочитал, что мост построили за двое суток. Такое возможно только на войне.

На противоположной стороне заревела сирена, замигал зеленый глазок семафора, и из-за руин как змея выполз на мост длиннющий состав вагонов и открытых пустых платформ.

— Отвез танки под Берлин, — сказал я.

— Ты знаешь, я о том же подумал и… почувствовал, как участился пульс. Отвез танки под Берлин! Музыка, Павел! Поэзия! Не забывай этих слов.

Эшелон прошел по мосту черепашьим ходом. Паровоз на середине, а задние вагоны еще где-то среди руин. Ритмично подавал какие-то условные сигналы ревун. Машинист отвечал на них короткими свистками.

Рядом с временным мостом торчали быки и обрушенные в реку фермы старого моста. А дальше так же медленно, как полз состав, только в другую сторону — туда, на запад, шли по понтонам машины.

Мы с Колбенко обсуждали увиденные картины — мосты, состав, батареи, машины. А Ванда стояла в стороне и молчала. Она смотрела на мертвый город.

Долго я не отваживался помешать ей. Только тогда, когда Колбенко показал мне на часы, я подошел к ней. Вечерело. Пурпур неба за Варшавой закрыла снежная туча. Пора возвращаться, а то скоро и комендантский час наступит. Да я не отважился сказать девушке об этом, чтобы суровой прозой на оскорбить ее душевную элегию. Но Ванда сама прислонилась к моему плечу. Ее лихорадило.

— Павлик, я таки хочу увидеть ее…

— Ты не заболела? Тебя знобит.

— Нет. Не заболела. Не бойся.

И первая пошла от реки.

Эшелон снова задержался. Еще недавно — под Ленинградом, Полоцком — мы шутили: «Примерзли». Но тут никто не придумал емкого слова. Завязли? Прилипли?

В поле завязли — победно наступала весна. С вечера туча просыпала мокрые клочья, побелели окрестности, но снег поплыл еще до рассвета.

Состав загнали в далекий тупик — на кладбище паровозов и вагонов. Железнодорожник Кузаев при всей, даже для него, загадочной таинственности управления грандиозным движением тысяч эшелонов научился примерно определять, сколько можем «загорать», и не часто ошибался. Но здесь, в Праге, даже он растерялся. Очень ему не нравилось, что нас поставили на ржавые рельсы. Если при такой перегрузке путь долго не использовался — радоваться нечему.