Иван Шамякин - Зенит

Мы долго молчали. Ванда поняла мое молчание. Спросила тихо, испуганно:

«Ты не можешь из-за моей руки?»

«Нет, Ванда! Нет! Валя! Валя! И дети. Вот они стоят. Они смотрят на меня… на тебя…»

Невольно, чуть ли не со страхом, она оглянулась. Потом нервно засмеялась. Поднялась, отошла к окну. Оттуда сказала с иронической похвалой:

«Какое счастье досталось твоей Вале. С тебя иконы писать надо».

Больше я не звонил ей.

Она слала изредка новогодние открытки, но о дочери ни разу не писала. И Масловский… дипломатические секреты доверял, а о дочери — ни слова. Глаша знала, нередко язвила: «Ты, Витя, кот». Или: «Я про вашу Ванду скажу, что расплавится провод от Москвы до Минска». А до меня, наивного, не доходило.

…Я любовался Виленой, пышущей здоровьем, силой, счастьем. Среди ветеранов с палочками она символизировала Весну. Прости меня, Валя: я пожалел, что Вилена не моя дочь. Жадный. Имею же троих детей и троих внуков. Восхищался Масловским. Ай да Витька! На все у тебя хватает решимости. И за все твои поступки стоило бы вешать тебе звезды, как за тот бой, где ты, зенитчик, принял командование танковым батальоном.

В какой-то момент в праздничной толпе мы остались с Вандой наедине. Она сказала:

— Ты знаешь, как я боюсь, что она оставит меня. У нее есть жених.

— Не бойся, она подарит тебе внуков, и они еще больше наполнят твою жизнь.

— Дай бог.

Кажется, Ирина спросила громко, обращаясь ко всем:

— Мальчики! А про Лику Иванистову никто ничего не слышал?

Данилов сразу навострил уши, как тот скакун, которого он продал в заморскую страну.

— Искал я в Петрозаводске — никаких известий, — сказал я.

— Видимо, выехала в Финляндию. К мужу.

— Плохо вы читаете газеты, профессоры! — с юмором упрекнула нас Глаша.

Зенитчики обступили ее.

— Ты читала? Что?

— Месяц назад в «Учительской газете» была длиннющая публикация, на целый подвал, про народную учительницу Карельской АССР Миэлику Клавдиевну… фамилия у нее другая: Окса, или Вокса, или Орса… На фотография помещена… сморщенная бабуська. Кажется, лет под сто. — Глаша некрасиво сморщилась. Меня неприятно поразило, что и здесь она мстит Лике. — Словно из «Калевалы» вылезла. Но я сразу узнала ее. Да и написано… Героическая зенитчица! Что она такое героическое совершила у вас? От Петрозаводска до Одера проехалась? Что в Хельсинки училась, не написали… что замуж вышла за солдата, который, может…

— Глаша! — остановил ее Виктор.

— Что — Глаша? Что — Глаша?

— Лика — добрейшая душа, я дружила с ней, — сказала Ванда.

— Знаю я вас, добреньких.

Ванда закраснелась и отступила: боялась Глашиного языка.

— Глаша, ты же добрая, будь милостива в такой день.

Нас слушали танкисты, усмехались, зная жену своего друга.

— А ты — старый либерал. Ты и тогда каждой зачуханной девке сопли вытирал. Да ладно, я добрая. Героиня ваша Лика. Героиня. Нет, серьезно. Сорок лет учит детей в глухом лесном поселке. Вот за что готова ей поклониться. И за то, что в Хельсинки не уехала. В буржуйки не полезла. А могла бы со своей мордой в пани выйти… Я с какой физиономией вылезла в жены дипломата…

— Черт знает что! — то ли возмутился, то ли восхитился Виктор.

А Вира Данилова засмеялась.

— Позвольте, Глафира Николаевна, я вас поцелую.

— Поцелуй, дитя мое, поцелуй. От этих старых моллюсков не дождешься.

Тужников сморщился, но смолчал — знал: Глашу лучше не трогать.

Подошла наша очередь возложить венок на могилу Неизвестного солдата.

Танкисты поручили Виктору и бывшему начальнику штаба бригады, отставному генералу. От нас почетная миссия выпала Тужникову и мне.

Но я предложил:

— Пусть Ирина и Ванда.

— Я заплачу, — смутилась Ирина.

— Ну и поплачь, поплачь, — сказала Глаша. — Где же еще плакать, как не здесь… по Грицку твоему, по Кате…

Я стоял и смотрел в огонь.

И в какой-то момент вдруг затих шум машин. Смолкла Москва. Смолк мир. Почернела поднятая в зенит Кремлевская стена. Только огонь разгорался все ярче и ярче. И из того огня… из тумана моих слез выходили и становились с той стороны, лицом к нам Катя Василенкова, Лида Асташко, Любовь Пахрицина, Надя… И меня ожгло стыдом… нет, пожалуй, страхом: я не мог вспомнить Надиной фамилии. Очень же простая, русская, Алексеева, Андреева, Михайлова… Нет, нет, нет…

Снова зашумела Москва. Покраснела стена. Исчезли дорогие облики. Рассеялся туман в глазах. Естественно горели цветы в венках… во множестве венков.

Кто-то взял меня за руку. Вилена!

— Наши пошли уже, Павел Иванович.

— Да, да, пойдем и мы.

— Я рада, что познакомилась с вами. Мама столько рассказывала про вас. Она любила вас? Да? А вы?

— Алексейкина! Ее фамилия Алексейкина! — вспомнил я и обрадовался. Вилена смотрела на меня удивленно. — Надя Алексейкина… Она похоронена на Одере… Их пятеро там, наших, осталось в ту ночь… Ты знаешь, она была совсем ребенком — Надя. Ей не было и восемнадцати. Сорок лет меня мучает совесть, что я их так слабо знал, прожектористок.

— Вы думали, мама сбежала за комбригом?

— Нет, Вилена, нет! Я понимал ее. Мне тоже хотелось штурмовать Берлин.

— Какие вы люди!

— Мы обычные, Вилена. Но мы прожили необычную жизнь. Нам есть что вспомнить.

— Какой теплый день, правда? Над Москвой редко бывает такое чистое небо.

— Над Москвой всегда светлое небо.

— Вы — поэт, Павел Иванович. А я — прагматичка. И все мое поколение.

— Доспорите после, — Глаша взяла под руку Вилену: — Отдай мою дочь.

— Какая я счастливая! У меня — две мамы.

Мы вышли на Красную площадь, чтобы постоять у Вечного Огня — у Ленина.

Куранты Спасской башни коротко пробили два часа. Сменялся караул.

ПУАЗО — прибор управления артиллерийско-зенитным огнем.

Командный пункт.

Мелкокалиберная зенитная артиллерия.

Наблюдательный пункт.

Белорусский политехнический институт.

Дополнительный паек, который выдавался офицерам.

Институт международных отношений.

Дальние бомбардировщики.

Обозно-вещевое снабжение.

Неприкосновенный запас.

Службы воздушного наблюдения, оповещения, связи.