Иван Шамякин - Зенит

Командира третьей считали человеком гонорливым. Во всяком случае, нас, штабных офицеров, принимал он без внимания: пришел — занимайся своим делом и не мешай мне заниматься своим. Некоторые обижались, даже Колбенко высмеивал «удельного князя» с мужицкой пыхой.

Может, потому мне так приятна была Савченкова доброта — принимал меня действительно как дорогого гостя. Хотелось сказать ему про Ванду — его же подчиненная, но боялся, что он со своим настроением успеет пошутить так, что после моего сообщения о ее руке ему станет неудобно.

Девчата принесли полотнища белой ткани — застелить столы.

Савченко отрезал от каждой скатерти по лоскутку и каждый отдельно, щелкая зажигалкой, поджег.

Удивил меня.

— Зачем?

— Тут, брат, три дня назад была история. Не у нас. Вон на том химическом заводе. Там девчата наши, вывезенные сюда, ждут отсылки домой… приводят в порядок трофеи… Завод же военный. Так набрали они на складах этой белизны, нашили платьев. Невесты! А пришли к ним на танцы курцы наши… Чиркнули спичкой, и платья — как порох. Две девушки обгорели. Хорошо, ребята не растерялись, сорвали с них одежду. Шелк для снарядных пороховых мешков. От искры вспыхивает. Так я теперь проверяю все трофеи… любую одежду, даже шитую. Вася мой мог притянуть что хочешь.

Я слушал комбата, смотрел, как девчата несут из кухни вкусные кушанья на красивых фарфоровых блюдах, а сам искал глазами Лику. Нигде ее не было видно. Встревожился. Выбрав минутку, когда хозяин отвернулся, пошел по позиции, до дальномерного окопа. Меня перехватила связистка Поля Копыток — девчата догадливые:

— Вы ищите Иванистову? Она там, в огородике.

Странно, все готовят стол, а она одна в огороде. Почему? Постарался незаметно от Савченко, от девчат прошмыгнуть через продранную сетку в огородик. И там, за кустами смородины, нашел Лику. Она сидела на низенькой лавочке и… плакала.

Ее слезы больно ударили в сердце; подумал про ее отца: неужели погиб? Перед самой Победой…

Лика почувствовала взгляд, подхватилась. Увидела меня — удивилась и, кажется, обрадовалась.

— Вы? Павел! Ой, простите, товарищ лейтенант! Как ваша нога?

— Вы плачете? В такой день! Что случилось? Кто вас обидел?

По-детски, кулачком, вытерла глаза, испуганно ответила:

— Нет, нет, никто.

— От радости плачут на людях. А вы спрятались за кусты. У вас — беда? Какая? Скажите.

Лика на мгновение задумалась. Ступила ко мне, пристально вглядываясь вспухшими от слез глазами.

— Скажите, Павел, как вы думаете… Теперь, когда войны нет, можно будет поехать… в Финляндию? Позволят?

Как обухом ударила. Оскорбила. Любых слов ожидал, любого признания, обиды, но только не этого. И в такой день она думает, как бы поехать в Финляндию! Разозлился я, грубо спросил:

— Что вам далась та Финляндия?! Сколько они убили наших!

Лицо ее скривилось, как от боли.

— Боже мой! Какие вы недогадливые. Сынок у меня там. Сынок! Два годика ему.

— И муж? — все еще сурово спросил я.

— И муж.

— Офицер?

— Солдат. Был солдатом… Как я испугалась, когда вы убили того…. Подумала: мой мог искать меня…

Отхлынула моя злость. Передо мной стояла мать. Почти год она жила среди нас, а думала о своем ребенке. Вспомнил Зуброва. Все он знал. А о том, что женщина имеет ребенка, не мог узнать. И это при том, что в пулеметной роте служила Эва Пюханен, вместе с Ликой учившаяся в Хельсинки на учительских курсах. Какая верность! И какое умение молчать. Неженское. Или, наоборот, женское?

Я засмеялся почти весело. Над Зубровым. Над Даниловым. И над собой. Над своими, пусть и туманными, снами.

Лику испугал мой смех. Она ожидала ответа: позволят или не позволят?

Подумал про закон о запрещении браков с иностранцами, но успокоил:

— Конечно же вам позволят.

Пришла Ирина, жена Савченко.

— Вот где вы, голубки. А вас ищут. Пойдем выпьем за Победу. Было бы мне можно, напилась бы я…

Ирина полностью демобилизовала себя. Надела широкое красивое платье. Но и под тканью, свисающей свободно, было видно, как она покруглела.

Я смотрел на ее живот, как на великое чудо природы. Ирина была не из стыдливых, хотя и татарского происхождения. И на язык острая. А тут смуглое лицо ее запунцовело.

— Что ты смотришь так на меня? Беременной бабы не видел?

Смутился я. Сказал игриво:

— Позволь тебя поцеловать.

Ирина погрозила пальцем:

— Ну, ну! Знаешь, какой ревнивый мой Савченко!

А мне не губы ее с золотым пушком хотелось поцеловать. Хотелось стать на колени, припасть ухом к ее животу и услышать… Новую жизнь. Человека услышать. Бессмертного.

Я прошел по подземному переходу, сырому и холодному еще. Вышел у Исторического музея. С Красной площади дохнуло весенней теплотой. Ослепило солнце. Такое же ласковое, как в первый день мира. Москва сияла, искрилась от солнца и праздничных транспарантов. Не утратили еще багрянца и золота первомайские лозунги, знамена, к ним добавились славившие Победу — 40-летие Победы.

Москва шумела, гудела. По площадям Дзержинского, Свердлова катились разноцветные волны машин, а по проспекту Маркса, словно вырвавшись из теснины, гудел встречный поток.

Постоял у музея, у Арсенальской башни, хотя до места сбора у входа в Александровский сад осталось несколько шагов. Там толпились люди, группами, небольшими и большими, с венками. Пропускали к могиле Неизвестного солдата по очереди, время каждой дивизии, полка расписано. В толпе ветеранов немало детей, пионеров. Это волновало. Разве только это? Я не спал в поезде всю ночь. Представлял нашу встречу. Виктор Масловский сказал: «Будут все наши». Они с Тужниковым полгода собирали. Идеалист бывший зенитчик и танкист, теперешний дипломат и профессор! «Будут все…» Нет, многих не будет, потому что их нет уже на земле. Но, конечно, будут волнующие встречи, некоторых же не видел сорок лет. Легко сказать — сорок! Повзрослели дети, выросли внуки.

В вагоне думал о Лике. Знал, встреча с ней нереальна, никто ее не нашел, никому она не отозвалась. Однако встретиться хотелось. И вместе с тем боялся: разрушат безжалостные годы ее образ. Случалось такое уже. Только Глашу ничто не изменило. Глаша та же, какой была в машине, когда за нами охотился «мессер». Или, может, мне казалось так, потому что с ней-то мы виделись сто раз. С Глашей я говорил из гостиницы по телефону.

«Я вам сюрпризик поднесу, старым отопкам, — сказала она. — Раскрывайте рты заранее. Тренируйтесь, а то скулы вывихнете».

Глаша безжалостна к старости, к своей собственной тоже. Какими эпитетами награждает она нас с Виктором — можно или обидеться, или похохотать вволю. К нашей чести, мы всегда выбираем последнее.