Иван Шамякин - Зенит

— Константин Афанасьевич, в дома не пойдем. Он остановился, хмыкнул, но согласился:

— Не пойдем, если не увидим людей. Хотя заметил там, на занятом нами хуторе? У каждого дома словно бы приглашение: «Разминировано. Сержант Пшеничка». Земляк мой! — сказал Колбенко последние слова с гордостью за минера.

Я поддразнил его:

— А может, и мой?

— Где у вас та пшеничка?

— У нас все есть!

— Ох, националист ты, комсорг! Только свое хвалишь. Не мог Пшеничка разминировать там и не разминировать здесь, в городе. Сколько дней прошло.

Колбенко долго смотрел на черный проем двери. Но преодолел искушение. Пошел в разведку. Обошли дом и… очутились в просторном дворе, окруженном такими же длинными домами.

Двор удивил — порядком. Я, признаться, такой порядок наблюдал только до войны — на территории Туломской ГЭС. Вдоль домов аллеи тополей и берез, высаженных не беспорядочно, а в определенном сочетании, с учетом того, что тополя растут быстрее, поэтому располагались они с северной стороны, чтобы не заглушали берез. Под сенью их — посыпанные речным песком аккуратные дорожки. Но не столько аллеи и дорожки меня поразили, сколько цветники. Во дворе — несколько цветников, не клумб — а площадок, палисадников, размещенных в определенной симметрии, со вкусом, с разнообразным набором цветов. На некоторых площадках они буйно расцвели, распускали бутоны.

В любое другое время, в любом другом месте невозможно было бы не залюбоваться подобной красотой. Я любовался клумбами у новых финских домиков, где мы разместились. А здесь цветы почему-то возмутили меня до такой степени, что появилось дикое желание солдатскими сапогами истоптать эту красоту.

— Смотрите, цветы! Константин Афанасьевич! Цветы!

А парторг, явно довольный, словно вкусненькое съел, вытер ладонью губы:

— Да, порядочек финский.

— Шикарно жили, сволочи. — Кто?

— Я же не знаю, кто тут жил.

— А не знаешь, не горячись, Павлик. Может, тем, кто здесь жил, цветы эти — в печенках.

— Цветы — в печенках?

— В лагере, Данилов говорил, тоже цветы. Да и в других лагерях смерти… Не читал разве?..

— Смотрите, белье!

У дальнего дома, фасадом выходившего на другую улицу, на веревках, привязанных к молоденьким березкам, висели простыни, сорочки, кофточки.

— Ну, вот и люди. А ты говорил — нет. Не висят же дамские сорочки от финской оккупации. Ранняя хозяйка постирала. Пойдем дотронемся до ее панталон, и увидишь — она тут же вынырнет, как из воды, и даст нам по рукам.

Колбенко весело засмеялся.

Все произошло в точности по его шутке. Подошли мы к белью, пощупали влажную простыню, от которой приятно пахло свежестью, рекой и… хвоей, почему-то хвоей, — и сразу из окна второго этажа высунулась растрепанная женская голова. Женщина колбенковских лет запахнула халатик на груди и спросила не очень приветливо:

— Вы чего там?

Тон ее возмутил, как цветы: так встречать освободителей своих!

— Боишься, украдем твои панталоны? — добродушно пошутил Колбенко.

— Знаю я вашего брата.

Тут уж я не выдержал, разозлился:

— Какого брата ты знаешь? Фашистского?

Тогда и женщина закричала с базарной сварливостью:

— А ты меня фашисткой не называй, молокосос! Не тыкай. Вижу, какой ты вояка. Тыловой сморкач!

— А ты… ты кто?.. — Срывались с языка очень обидные слова, но возраст ее удержал их. Да и Колбенко остановил со строгостью старшего:

— Товарищ младший лейтенант! — И извинился перед женщиной: — Простите. Молодой. Горячий.

— Горячему нужно на передовую. Там остудят. Ну и ядовитая баба!

Но укротили меня не столько слова парторга, сколько головы в других окнах. Женские. Детские. Главным образом — детские. И еще, подсознательно наверное, то, что ни одна мужская голова не высунулась.

Колбенко снял пилотку и как бы поклонился женщинам. Спросил просто, уважительно, почти сочувственно:

— Ну, как вы тут жили?

— Жили, — сдержанно ответила старшая из женщин в окне первого этажа.

— Как жили? — все еще заведенный на подозрительность, по-прокурорски спросил я.

— Как вы нас оставили — так и жили, — снова с вызовом, даже со злостью бросила с высоты, точно камень, хозяйка белья.

Ох, ответил бы я ей, не будь старухи, с расстояния каких-то трех метров смотревшей на нас добрыми, как у матери моей, грустными и в то же время счастливыми глазами.

Видимо чувствуя мое кипение, Колбенко ответил женщине спокойно и рассудительно:

— Оставляли мы не по своей воле, а вернулись — по своей. Гоним фашиста на всех фронтах — от Карелии до Черного моря. Слышали, какое наступление идет в Белоруссии? А ну, Павел, расскажи.

Но странно, рассказывать мне не хотелось. Хотелось послушать их.

— Много наших полегло в том лагере?

— Мы туда не ходили, — поспешила отгородиться сварливая.

— Много, сынок. Не ходили, а знали. От народа не спрячешь.

— Расстреливали пленных?

Снова первой ответила она, сварливая, но не зло, не огрызливо, а неожиданно охотно:

— В сорок первом и втором стреляли, конечно, пленных, когда те бунтовали или убегали. А потом, когда наши дали под Сталинградом Гитлеру по зубам, не узнать стало финнов. Не расстреливали они пленных. Может, только партизан. Паек увеличили и пленным, и нам, кто у них работал. Финны хитрые. Почувствовали — не туда ветер подул.

Осведомленная баба! «Наши дали по зубам». Не отделяет себя — «наши»! И все ею сказанное не назовешь ложью, очень может быть правдой. Но осведомленность ее снова насторожила. Нет, даже не осведомленность — странно было бы, чтобы люди не знали про Сталинград, весь мир знает! — не понравилось ее как бы оправдание финских оккупантов: дескать, замолили они свои грехи.

— А какой паек вам давали?

Ответили несколько человек сразу, однако все по-разному. Спорить начали. Едва не поссорились. Но я слушал, пожалуй, только ее — ту, в окне второго этажа, старуха назвала ее хорошим русским именем — Прасковья. Отметил, что в сравнении с другими ей давали больше и хлеба, и крупы, и маргарина. И она не боится признаться в этом. Но соседки конечно же знают, где она работала, и не осуждают, не упрекают. Значит, не лакейская работа. Наверное, нелегкая. Может, на той лесопилке. У меня не хватило духу спросить, где она работала: не прозвучало бы снова по-прокурорски. Однако то, что за работу, которой она стыдится, ей давали больший паек, чем другим, немного изменило мое отношение к этой крикунье. Но в то же время настороженность не пропала: а разве паек, что она выставляет, не оправдание оккупантам? Вражеские лазутчики хитро умеют вести пропаганду. Вспомнился рулевой баржи — как он ел кашу, с какой бережностью, и капитан буксира, похожий на дистрофика. Они, считай, плавали три года вдоль передовой линии, под бомбами, а каждый ли день имели свои триста граммов хлеба.