Иван Шамякин - Зенит

Воднев обрадовался, что страшное для него происшествие, в общем, окончилось тихо, без скандального приключения.

«Василенковой объявим благодарность перед строем за проявленную инициативу».

«Не нужно, товарищ старший лейтенант».

«Ты считаешь, не нужно?» — Командир батареи, может, впервые не приказывал — советовался.

«Не нужно огласки».

«Правильно, не нужно огласки! Я давно говорю Соловьеву, что ты умный парень, Шиянок. Но скажи: а с этой… этой что делать?»

«Попросите командира дивизиона сплавить ее в другую часть. А то она выбросит еще не один фортель».

Воднев сначала как бы удивился, а потом удовлетворенно рассмеялся.

Я понимал командира: ему хотелось вообще похоронить досадный случай, но вовсе не докладывать начальству он боялся. А я подсказал, как доложить, чтобы доклад не стал бумерангом.

«Нет, Соловьев, у нас правда умный комсорг».

Приятной была не сама похвала, а то, что высказал ее командир батареи при командире взвода, из-за мелочей придиравшемся ко мне, к моему расчету.

Действительно, с того вечера отношение ко мне Воднева и Соловьева значительно улучшилось.

А Ванду через неделю, в течение которой я даже ни разу не поговорил с ней, хотя и хотелось «повоспитывать» бывшую студентку, сплавили в организовывающийся новый зенитный полк.

Приключение с ней я рассказал Колбенко, Данилову, другим офицерам, пришедшим позже, в виде веселого анекдота. Не думал, что когда-нибудь встречусь с ней. И вот она передо мной. Гора с горой не сходятся…

И выходит, не плохо служила, если за полтора года до старшины доросла.

Думать плохо о Ванде я не мог.

— С какой целью ты явилась к нам?

— Выйти за тебя замуж.

— А что, с английским адмиралом не вышло? Ванда захохотала:

— Представляю, как вологодские сороки рассказывали тебе про адмирала. Помнишь, какие у них глаза были?

— Помню.

— Даже ты поверил, верно ведь? Дура я — клюнула на те танцы. Веселенькую жизнь я бы вам устроила, твоему перепуганному комбату. Были бы еще и не такие мистификации…

— Что-что?

— Ты не знаешь, что такое мистификация?

— Почему, знаю.

— Смотри какой образованный! Потому тебя и выбрала. Могла выйти за генерала. А потом подумала: на черта мне старый кот, когда есть такой перспективный жених, как ты.

— Чем же я перспективный?

— Ты станешь профессором. Мне карты показали. Я умею ворожить. И карты у меня есть. — Она похлопала по планшетке. — Хочешь, погадаю?

— С тобой, Ванда, не соскучишься.

— А ты думал, почему я приехала? Веселить вас, засушенных бубликов. Не знаешь разве? Введена должность — дивизионная веселуха. Звание — не ниже старшины.

— Так и будешь заниматься мистификацией? Смотри — взбунтуюсь и… скручу ремнем.

— Ты можешь взбунтоваться? Нет! Ты добрый. Толстопяточки, те на следующий день окрестили тебя Павлушкой.

Я подумал, что Павлушка забыт, привилось Лидино, белорусское, — Павлик. Вспомнил Лиду — взгрустнул, и Ванда заметила:

— Нет туч. А на тебя упала тень. Что я сказала неприятное?

Встретили капитана Шаховского, козырнули. Он остановился, с интересом осмотрел Ванду:

— Откуда такой бравый прапорщик?

Я удивился: почему прапорщик? Нет же такого звания. Ванда стукнула каблуками, по-военному представилась:

— Старшина Жмур. Направлена штабом корпуса в ваше распоряжение. Командиром СОН-3.

Шаховский засмеялся.

— Так это вы? А мне так доложили, что я посчитал, Жмур — мужчина.

— Рада оставаться в своем женском звании, товарищ капитан.

— А вы веселая. Вы знакомы?

— Это Ванда.

— Та самая? — снова удивился Шаховский. — Ну, счастливо вам.

— Что ты наплел про меня? — строго спросила Ванда, когда капитан отошел.

— Ничего не плел. Рассказал правду.

— Правда, она как резинка в моих рейтузах. Дознаюсь, что ты растягивал ее, — ощиплю, как старого петуха.

— Как напугала! Так ты будешь командиром СОН-3?

— Думаешь, я и капитана мистифицировала?

— СОН-2 командовал лейтенант…

— Училась я с твоими лейтенантами. Подполковник Чурко, доктор наук, схемы локаторов преподавал, называл их чугунными головами. А про меня говорил: золотая головка. Золотая! Слышал?

— От скромности ты не умрешь.

— А я вообще бессмертная. Потомок древнего рода.

— Между прочим, настоящий князь — вот он. — Кто?

— Капитан Шаховский. Потомок декабриста.

— Правда? — Ванда остановилась, посмотрела в ту сторону, куда пошел капитан, но он уже исчез с дорожки, и она махнула рукой. — Не распыляй внимание. Ты, Павел, конечно, мужлан, догадываюсь, почему ты сказал о нем. Но все равно я сделаю из тебя князя.

От «князя» я рассмеялся.

Вообще же неожиданное появление Ванды странно подействовало на меня. Во всяком случае, Колбенко в тот же день заметил мой повеселевший вид. Действительно, я чуть ли не обрадовался появлению человека, с которым можно поговорить вот так свободно, на «ты», без всяких условностей, военных, возрастных. Так я мог говорить только с Лидой, правда, серьезнее — без игры в слова.

Семен Тамила — мой земляк. Немного осталось в дивизионе тех, с кем вместе призывался в сороковом, вместе ехал из Гомеля в Мурманск. Естественно, мы поддерживали дружеские отношения, землячество крепко сплачивает людей. А если еще земляки без малого четыре года хлебали из одного котелка… хватанули, как говорят, и горячего, и холодного — таких не разъединяет никакая субординация. А с Семеном у нас и положение одно: хотя он еще в звании старшины, но на офицерской должности — командир штабного взвода управления. Каждый день встречаемся, вместе завтракаем и обедаем в офицерском зале столовой. Правда, не скажу, что друзья мы — водой не разлить. Нет. Такой близости, как с Виктором Масловским, с Даниловым, Колбенко, с Семеном у меня не было. Разные мы люди. Он прагматик, рационалист, недаром окончил финансовый техникум, хотя от дважды ему предложенной должности начфина с обещанием присвоения офицерского звания он решительно отказался. А я считаю себя романтиком. Я и пропагандист прирожденный. Люблю поговорить. Семен — из молчунов. Красноречием и раньше, до войны, не отличался. А с прошлой осени вообще замолчал — после известия из освобожденной Лоевщины: фашисты зверски замучили его мать, бабушку, двух сестер, свояков, односельчан — отплатили за отца и брата, партизан, за других лесных мстителей. Ранней весной Семену позволили съездить на Гомельщину. По моей просьбе заехал к моим. Не посмотрел на трудности такого пути: где Лоев — где Рогачев! А главное — деревня моя прифронтовая, в десяти километрах от Днепра, за которым позиции держали немцы. Но сколько радости привез он моей матери, отцу, сестрам! А потом — мне. Одно дело — письма, доходившие через полтора месяца. Совсем другое — живой человек, друг. Живая ниточка. «Мать не знала, куда посадить гостя», — рассказывал он, доводя до слез. Я представлял, как и его мать так же от радости не знала бы, как встретить меня.