Иван Шамякин - Зенит

Выскочила она из подъезда действительно очень быстро, минут через пятнадцать, — и я охнул от удивления и восхищения. Сгустилась уже чернота осеннего вечера, однако я рассмотрел появившееся чудо. Раньше я не видел той ее красоты, которую сразу разглядел Колбенко и другие. Девушка как девушка, в гимнастерке, в юбке, в сапогах — как все. А тут — что-то необычное. Появилась она без пилотки, и льняные волосы ее, казалось, излучали солнечный свет. Даже на улице посветлело. От волос и от белой накидки. Удивительная накидка — как пончо без рукавов, из тонкого сукна. (Потом она объяснила, что ткут их в Исландии.) А из-под накидки — длинное темное платье. По деревянному тротуару стукнули тонкие каблучки.

«Быстро же она «дезертировала». Когда успела?» — уже без всякого страха весело подумал я.

— Вот теперь я театральная.

— Вы демаскируете весь город, Лика. Вы как фонарь на тысячу свечей.

Она засмеялась, выдавая привычку к комплиментам.

Театральное фойе ослепило светом и оглушило музыкой. Играл военный оркестр. Танцевали. Офицеры и женщины. Руководители республики и начальник гарнизона не просто открывали театр, они устроили праздник победителей — тех, кто выбил из войны еще одного союзника фашистской Германии. В буфете можно было купить стакан портвейна и пирожное из пшеничной муки — без карточек. (Я, конечно, не попробовал лакомства, не до пирожного мне было. А Лику угостил Шаховский.)

Чтобы не пробиваться сквозь танцующих, мы с Ликой остановились у двери.

Смолкла музыка. Люди отхлынули в глубь фойе. Но тут же я заметил… нет, скорее, ощутил всем существом своим, что почти все взгляды со всех сторон скрестились на нас, как лучи прожекторов на пойманной цели. А тут еще Лика артистическим жестом бросила мне на руку свою необычную накидку и сказала, как мне показалось, слишком громко:

— Отнесите в гардероб.

Но я повернулся к ней и осмотрел с тем же интересом, с каким смотрели на нее — не на меня же! — наверняка все. А потом я оглядел других женщин и сразу отметил разницу между ними и Ликой. Немало женщин было в штатском. Даже знакомые врачи и сестры из госпиталя, размещавшегося рядом с нашей третьей батареей. Но ни у одной из них не было такого шикарного платья, как у моей спутницы. Вишневый рубин! А пошито как! Видимо, лучшей портнихой. Вернувшиеся из эвакуации были одеты вообще бедно, убого: в довоенные поношенные платья, юбки, кофточки, обуты в стоптанные туфли. На врачах были новые платья, из богатой трофейной ткани, но шили они их явно сами, военные мастерские вряд ли брали такие заказы. А вот на офицерах, в том числе и на женщинах, кители, как говорят, с иголочки. Сияли золотом парадные погоны.

Да недолго я рассматривал публику — мгновение, взгляд вдруг споткнулся на человеке, смотревшем именно на меня и смотревшем совсем не так, как другие, незнакомые. Тужников. Казалось, лицо его почернело как туча грозовая. Но я не без злорадства подумал: «Нет, тут не загремишь». Подумал, правда, минутой позже, заметив другого нашего офицера — Колбенко. Константин Афанасьевич весело подмигивал мне, показывая большой палец, его явно раздувало от смеха.

Нет, загремело. С другой стороны — строгим голосом Кузаева:

— Шиянок!

Я перебросил накидку на левую руку, смущенный незнанием, как в таком публичном месте подойти к командиру. Козырять? Я же в полной форме, в фуражке.

У меня подкосились ноги от страха: пожалуй, Кузаев может и при людях отчитать. Нет, не людей я испугался. Стыдно перед Ликой. Здесь она не рядовая, не подчиненная. Приглашенная мною в театр девушка. Я быстро подошел к командиру. Не козырнул.

— Слушаю, товарищ майор.

— Что это такое? — приглушенно спросил он.

— Мы шли мимо ее дома. Она попросила разрешения забежать и… переоделась…

— А ты ловкач, комсорг. Посмотри — успел переодеть. Как вам нравится? — обратился Кузаев к женщинам — своей жене и Марии Алексеевне Муравьевой. — Нужно уметь.

Но женщины шутки не приняли — у них вытянулись лица. А я вспыхнул: такое неприличное оскорбительное подозрение командира при… учительнице, матери дочерей. И ответить нечего. Как оправдаешься?

— Много у вас таких красавиц? — снова-таки без тени улыбки спросила у мужа Антонина Федоровна. — Потому ты и не хотел, чтобы я приезжала.

— Ну что ты, Тоня! — испугался Кузаев.

Но мне не стало легче. Если еще и жена подольет масла — не скоро потухнет огонь, и обожжет он меня: командир постарается показать всю свою строгость в отношении морали в дивизионе. Да вдобавок имея такого союзника, как Тужников. Нелегко будет моему «крестному отцу» защищать меня. Двух моралистов, облеченных властью, не убедить. Вот тебе и «пригласи самую красивую девушку». Удружил!

— Позволь человеку сдать в гардероб одежду, — строго сказала мужу Антонина.

— Иди, иди, Павлик. — Но его ехидная доброта полоснула ножом.

Однако отошел я не по-военному, злорадно подумав: «Не буду я вам в театре стучать каблуками и выкручиваться на одной ноге».

Лика стояла в одиночестве. Однако не растерянная. Чувствовала, что мужчины любуются ею, и умело, как говорили в былые времена, светски позировала. Явно осознавала свое превосходство над женщинами. Таких молодых, как она, было немного — несколько сестер из госпиталя да, может, секретарши государственных учреждений. Но ни одна из них не выглядела так элегантно — по-настоящему театрально. Мне даже стало немного страшно. А вдруг кто-то скажет, что платье пошито в Хельсинки. Тогда женщины, пока что только ревнующие, возненавидят ее: вот где ты красовалась, пока мы хоронили близких, страдали, голодали!

Но кто может сказать? Женя Игнатьева? Капитан Пахрицина? А больше из наших никого нет. Напомнить про Хельсинки могла только Глаша Василенкова. Да Глаша письмо прислала уже из Калинина, из госпиталя — Масловскому. Он прочитал мне не все, часть письма: их тайна еще больше сблизила нас. Хотя вряд ли была их любовь тайной для проницательных девчат, для той же Тани Балашовой — слышал, как подкалывала телефонистка командира ПУАЗО. Веселое письмо написала Глаша, о ранении своем с юмором писала. Умная девушка.

«Как она могла рвать такие волосы? Ох, бабы!» — подумал я, направляясь от гардероба к Лике, любуясь ею в сиянии люстр. Острый глаз «дяди Кости» сразу заметил ее красоту. А я, сухарь, три месяца не видел.

Оскорбительный намек Кузаева выбил из колеи ненадолго. Появилось какое-то ухарство молодецкое. Никого не боюсь! Ни Тужникова. Ни Кузаева. Ты мне, шутник, приказал привести в театр самую красивую девушку, и я тебе показал всю ее красоту, которую ты, возможно, тоже не замечал. Посмотри. Полюбуйся! Пусть жена поскубет тебе поредевшие волосы, бисов сын, как говорит Колбенко.