Юрий Рышков - Капитан Быстрова

Наташа свернула с тропы, спустилась в овражек и зашла в густой молодой орешник. Закусила лепешками, положенными в мешок заботливой Ариной.

От долгой ходьбы слегка ныла раненая нога. Стянув сапожки, Наташа опустила горевшие от усталости ноги в ручей. Потом, не надевая сапог, прилегла на шелковистую траву, прислушиваясь к звукам леса и рассматривая в просвет между ветвями небо. Вверху плыли ослепительно белые, озаренные вечерним солнцем облака. Где-то в стороне Неглинного послышался далекий шум моторов. «К фронту, наверно», — решила Наташа.

Чтобы хоть чем-то занять себя, она сорвала колыхавшуюся возле самого лица прошлогоднюю былинку тимофеевки и, взяв стебелек в зубы, стала перекатывать его из угла в угол рта. Это не отвлекло ее от тревожных мыслей о доме, о родных, которые, может быть, живы, а может, и нет, о товарищах по полку, считающих ее погибшей, о моряках, о Сазонове… О нем вспоминать было особенно грустно и тяжело.

В широкой развилке молодой березы Наташа заметила гнездо, из которого воровато выглядывала головка дрозда. Это самка высиживала яйца и втихомолку наблюдала за человеком, готовая чуть что немедленно поднять тревогу. Но соседство, так тревожившее дрозда, успокаивало Наташу: она знала, что птица обязательно почувствует, если кто появится поблизости.

«Помогай мне, помогай, будущая мамаша!» — подумала Наташа, стараясь разглядеть клюв и черные бисеринки глаз птицы.

Батальон СС, присланный для борьбы с Дядей, расположился со своим штабом в Воробьеве. В Неглинное была послана полурота и рота — в Пчельню.

Появившись в Пчельне перед самым заходом солнца, эсэсовцы заняли здание пустовавшей школы, а офицеры — дом бывшего правления колхоза. Вся рота не смогла разместиться в помещении школы, и квартирьеру пришлось около взвода растасовать по избам.

Мать Наташи, Елизавета, стояла на крыльце, когда машины с солдатами протарахтели мимо ее избы. Она не отпустила сынишку, хотя любопытство тянуло его побежать следом и посмотреть, кто и зачем приехал. Худая и бледная, с лицом, сохранившим следы былой красоты и величавости, гордая, осанистая, Елизавета долго стояла на ступеньках, задумчиво глядя на медленно заходящее солнце.

Прямая и честная, всегда беспощадная к неправде и несправедливости, Елизавета Быстрова в тяжелые дни оккупации стихла, замкнулась, увяла, разом постарела и, казалось, стала безразличной ко всему. Она не сердилась, не возмущалась, не спорила и никому не высказывала своего отношения к событиям: они словно не касались ее. Она твердо и мужественно решила раз и навсегда запастись терпением, сберечь силы для того, чтобы пережить кошмар оккупации и вынести непосильную для ее гордого и свободолюбивого характера ношу. Ей хотелось перетерпеть, чего бы это ни стоило, черные дни оккупации, чтобы потом, после победы, снова жить для своих детей и ради них. Муж ее, Герасим Быстров, первый председатель пчельнинского колхоза, смертельно раненный в 1930 году из обреза, умирая, завещал ей жить для Натальи, Паши и Николушки. Он завещал беречь их пуще всего на свете и воспитать достойными людьми, чтобы знал он, уходя из жизни, что умирает за будущее, в котором дети его займут почетное место.

Минуло одиннадцать лет. И не так все получилось, как думалось, — грянула война. Тяжестью легла в сердце Елизаветы вечная дума о старшей дочери: где она, жива ли?.. Легко сказать: Наталья — военная летчица, да еще в такое время?! Вторую дочь — семнадцатилетнюю Пашу в прошлом году насильно увезли в Германию. Что могла сделать Елизавета? Девятнадцать человек схватили тогда — почти всю пчельнинскую молодежь. Увезли и Пашу. Только раз написала она, восемь месяцев назад, и как в воду канула. Жила и работала у какого-то помещика в Померании, неподалеку от Дейч-Кране. Он ударил ее плеткой по лицу и выбил глаз за то, что в ведро с молоком во время дойки залетела шальная муха… Так она и написала: «Пишу, глядя одним глазом, — другой перевязала, вытек он. Болит, ломит, всю кидает в жар…»

Лишь четырнадцатилетний Николушка находился при ней. Он уже две зимы не учился — школа была закрыта, читал книжки дома. А недавно новая беда нависла над головой: староста пригрозил, что мальчика придется «сдать» немцам. Берут в обучение. Уверял, иуда, что в Германии из него человека сделают. Обучат в слесари на большом заводе. Будут его одевать, поить и кормить задаром…

— Радуйся, Лизавета! — хихикал дискантом староста.

Но Елизавета не радовалась.

А теперь приехали каратели…

Неожиданно из-за угла избы вышли немецкий фельдфебель, староста — косой Григорий — и трое ражих солдат. Староста еще издали озабоченно крикнул сладким фальцетом:

— Принимай, Лизавета, трех воинов на постой! Доверие и честь тебе делаем; хозяйка ты исправная… Дом в чистоте держишь. Я сам рекомендовал тебя.

Последний огненный кусочек солнца юркнул под землю, и холодная могильная тень набежала на все…

Елизавета без возражений, не показывая волнения, не проявляя каких-либо признаков недовольства, отступила в сторону, давая дорогу.

— Здесь, господин офицер, хорошо будет воинам, — уверял фельдфебеля староста, вытирая ноги о половик у дверей. — Чисто у нее и куда как просторно! Хозяйка с мальцом в сенях поживут. Лето, тепло — одно удовольствие для них… Люди они смирные…

Елизавета молча посмотрела на затылок старосты, на глубокие морщины, избороздившие его сухую длинную шею, и, оставив сынишку на крыльце, пошла следом. Она остановилась у косяка двери и безразлично глядела прямо перед собой.

Немцы обратили внимание на порядок, одобрили и оценили чистоту избы. Фельдфебель бегло осмотрелся вокруг, буркнул солдатам:

— Зер гут!

Солдаты молча, как по команде, положили оружие на стол и сбросили ранцы. Фельдфебель заметил на стене литографию в рамке. Это был известный портрет Лермонтова в гусарской форме. Против света он был плохо виден.

Немец насторожился, повернувшись к старосте, зло спросил на ломаном русском языке:

— Кто такой? Жукофф? Рокоссовский?! Как смейт?!

Григорий хлопотливо вытянул из кармана очки и, нацепив их на нос, сморщился, глядя на портрет единственным глазом. Глаз немедленно заслезился от напряжения, вылез из орбиты, как у рака.

— Лизасета! Кто это здесь? — угрожающим голосом проговорил он.

Елизавета грустно улыбнулась и ответила, не глядя на старосту:

— Лермонтов это, поэт русский…

— Лер-мон-тофф?! А! Пуш-кин! — произнес фельдфебель и успокоился. — Это нитшево, нитшево… но лютше не надо… Надо фюрер!.. Хайль Гитлер! — вдруг истошно крикнул он солдатам, так, что Елизавета и Григорий вздрогнули.

Солдаты громко пролаяли ответ.

Похолодевшими руками Елизавета сняла портрет и тихо проговорила, ни к кому не обращаясь: