Юрий Рышков - Капитан Быстрова

В сенцах, озаренных слабым светом коптилки, Елизавета швырнула белье и бросилась к дочери. Наташа испуганно и предупреждающе подняла к губам указательный палец, сверкнув в сторону дверей полными слез глазами.

Без единого слова, без единого звука они обнялись и горько, беззвучно заплакали.

Елизавета гладила плечи и волосы, целовала лицо дочери и, ослабев от пережитого волнения, опустилась на колени и стала торопливо и горячо целовать ее руки. Наташа неподвижно стояла и плакала, роняя крупные слезы на голову счастливой и страдающей матери.

В открытую дверь со двора вошел Николушка и, увидев мать на коленях перед незнакомой женщиной, остановился в недоумении. Неизвестная стояла спиной к слабо мерцающей коптилке; ее лица мальчик не мог рассмотреть. Не понимая происходящего, он оробел, попятился было назад. Может быть, мать не хотела, чтобы он видел такое ее унижение перед чужими людьми? Не вымаливала ли она чего-нибудь от отчаяния и нужды?

Взявшись рукой за скобку двери, он услышал очень тихий, но такой знакомый голос сестры:

— Николушка, молчи… А то пропадем… Это я… Узнаешь?

Он бросился к Наташе.

Обхватив его голову, она крепко поцеловала брата, а тот неотрывно смотрел в сестрино лицо, словно не веря себе — она ли это?

Губы мальчика задрожали. Он уткнулся носом в ее грудь. Худенькие, неокрепшие плечи подростка затряслись, горячее влажное дыхание припекало грудь сквозь кофточку.

Наташа молча гладила Николушку по мягким шелковистым волосам.

— Вырос ты, братик, — шептала она. — Как давно мы не виделись. Ты и позабыл, поди, меня? В сороковом лишь три дня дома побыла. А о Паше что ж молчите?

— Паша у немцев… Угнали ее в Германию…

Николушка вдруг встрепенулся:

— Пойду я… Посмотрю, как бы кто чужой не зашел. Предупрежу тогда.

Осторожно скрипнув дверью, он вышел на крыльцо.

Мать и Наташа остались в сенцах одни.

Как ни хотелось им продлить радость свидания, Наташа понимала, что ей надо скорей уйти из деревни. За дверью играли в карты лютые враги, готовые растерзать ее, доведись им узнать, кто она такая…

— Как же так, маманя? У вас полно немцев, — шептала она, — а мне говорили, в Пчельне их нет.

— Сегодня перед вечером прибыли.

— Значит, мне нельзя оставаться здесь. До рассвета я должна уйти, пока они не огляделись.

— Не из плена ты?

— Сбили меня в бою над станцией. К своим теперь пробираться буду.

— Куда же ты идти-то должна? — обомлев, спросила Елизавета.

— К партизанам. У вас тут никого нет, чтоб повидаться?

— Нету, родимая! Не знаю об этом…

Материнское сердце затосковало. Елизавета поняла, что Наташа должна поступить именно так. Но материнская любовь вопреки всему спорила с очевидностью, заставляя думать о том, как хорошо было бы оставить Наташу здесь, надежно запрятать где-нибудь и терпеливо ждать прихода своих.

— Куда же ты пойдешь? Запрятать бы тебя? — нерешительно намекнула Елизавета, садясь рядом с дочерью и обнимая ее.

— О чем ты, мама? Дезертиром предлагаешь быть?

— Не сердись. От любви я. Сама не знаю, что говорю. Тебе видней… Не пропади только. Ты, погляди, расцвела-то как! — рассматривала Елизавета дочку. — Красавица стала.

— Не надо, маманя, до того ли сейчас?

— В деревенском-то как подходит тебе. Раньше все в гимнастерочках с петлицами да с портупеями. Вроде и не к лицу было. Деревенская красота подюжее городской, квелой. Ты бы на всю округу славилась… И бровь у тебя густая, и поведена хмуро, как у отца… Печальная ты да серьезная не в меру. Может, несчастье какое?

— Ты о чем?

— На женщину похожа стала. Посуровела… Может, говорю, обидели, обманули или еще как?

— Девушка я, — рассеянно ответила Наташа, снисходительно поглядывая на мать и прощая ее вопросы.

Елизавета поднялась и с тяжким вздохом начала собирать валявшееся под ногами немецкое белье. Наташа заметила повязку на ее руке.

— С рукой-то у тебя что?

— Обожгла малость.

— Тогда тебе, милая, стирать нельзя. Разболится…

— Сказала им, что не могу, — смеются только.

— Я постираю. Ставь самовар.

— Бог с тобой!

— Успею. Буду стирать и разговаривать с тобой.

— Чем же мне угостить-то тебя? Живем по-нищенски. Нет ничего.

— Вон мешок. Покушайте… Там есть кое-что… А я не хочу.

Наташа сняла платок и жакет. Засучив рукава кофточки, она подняла мыло, посмотрела на этикетку. Мыло оказалось итальянским.

— Белье пораньше на солнышке высушишь, погладишь и подашь… Пусть довольны будут и не обижают попусту…

Замачивая рубахи в корыте, она бодро говорила матери:

— Еще малость потерпите. Скоро им конец. К осени наши непременно будут здесь. Тогда и отдышитесь.

Вскипел самовар. Наташа принялась за стирку. И странное дело — ни брезгливости, ни отвращения, ни малейшего возмущения не испытывала она, стирая пропахшие крепким мужским потом рубахи: она выручала бесправную мать, не хотела, чтобы она растравила обожженную руку или за отказ от стирки принимала бы на себя ругань и издевательства немецких солдат.

— Паша-то пишет?

— Одно письмо месяцев восемь назад прислала.

— И только?

— С тех пор как в воду канула.

— Письмо цело?

— Цело.

— Дашь потом.

— Глаз ей помещик плеткой выбил…

Наташа тихо вскрикнула и выронила мыло.

Наташа уходила глубокой ночью. Она не позволила матери и Николушке проводить себя, опасаясь навлечь на них подозрения. Не скрывая правды, сказала, что больше не придет в село, что было бы слишком неразумным подвергать себя и мать опасности. При малейшей неосторожности могла произойти непоправимая беда.

— Где же ты будешь, касатушка? — надрывно спросила Елизавета.

— Пока в окрестных лесах. Потом переберусь через фронт.

Больше Елизавета ничего не добилась от нее.

— Что ж, с тобой, видно, не поспоришь. Я понимаю: для тебя военное дело священно, — говорила Елизавета, прощаясь.

Они молча поцеловались. И когда дочь, заплаканная и взволнованная, оторвалась от матери и скрылась за углом избы, Елизавета обессиленно опустилась на ступеньки крыльца. В ней словно оборвалось что-то.

— Ужель навсегда?!

Тьма окутывала мир. Такая же тьма и в душе Елизаветы. Она долго всматривалась в черноту ночи, стараясь представить себе, как там, за селом, словно по чужой земле, крадется к лесу ее дочь.

Наконец, разбитая и надломленная, вернулась в сени. Николушка беззвучно плакал, обняв оставленный Наташей мешок с сухарями, салом и лепешками.

Елизавета села рядом.

— Только два сухарика и взяла с собой! — запричитала она еле слышно. — Остальное нам оставила… Нам с тобой, Николушка.

А Николушка тщетно силился набраться мужской твердости, успокоиться и успокоить мать.