Величко Нешков - Наступление

Отчаявшийся, сломленный физически и морально, полковник Додев вначале пытался отрицать свою вину. С фанатичным упорством он утверждал, что выполнял приказ. А те несправедливые и незаслуженные обвинения, которые предъявлены ему, следовало бы предъявить всем остальным офицерам. Чугун спокойно ему возражал:

— Ошибаетесь, господин полковник, оставьте других в покое. Разве вы не отдаете себе отчета в том, что мы с вами встречаемся уже второй раз при довольно странных обстоятельствах?

— Извините, но я впервые оказался в роли подсудимого.

— Не исключено, что и в будущем вы столкнетесь с таким же несчастьем. К вашему сведению, мы не страдаем короткой памятью. Я хочу напомнить вам вот что: прошлым летим ваш полк находился в Лозене, в Камено-Поле и остальных селах по долине реки Осым. Вам была обещана большая награда за голову Чугуна…

— Я выполнял приказ…

— К счастью, вам это не удалось, — прервал его Чугун.

— Такова была воля провидения, — убито и тихо добавил Додев.

— Господин полковник, перестаньте говорить о провидении! Гитлер потопил мир в крови, обманул немцев, повторяя при этом, что провидение направило его установить кровавый порядок хотя бы на одно тысячелетие. Хорошо, что его хватило всего на несколько лет. Мы великодушны, потому что сильны, но не забывайте, что мы умеем разговаривать со своими врагами очень точным языком…

И тут совсем неожиданно для Чугуна полковник Додев начал говорить. Его показания были полными и подробными. На очных ставках с полковником Киселевым, подпоручиком Маневым и остальными задержанными он говорил обо всем предельно откровенно. У многих создалось впечатление, что Додев был среди них подставным лицом и теперь просто сбросил маску. Его поведение вынудило и остальных сделать полное признание…

Когда Чугун уже заканчивал следствие, дело совсем неожиданно затребовали из анкетной комиссии при канцелярии военного министра.

Высокий худой полковник, с явно повышенным чувством собственного достоинства, а это было связано с тем, что он занимал высокую должность при министре, доложил Чугуну:

— Мне приказано ознакомиться и доложить господину министру о деле, связанном с арестом и обвинением господ офицеров Киселева, Додева, Манева и других.

Чугун спросил:

— Известно ли господину министру, что они полностью сознались в своей преступной деятельности?

— Не могу знать, какими сведениями располагает господин министр.

— По всей вероятности, он заступится за них? — глухо спросил Чугун.

— Ничего не могу знать о его намерениях, — сдержанно улыбнулся полковник.

— Но вам, очевидно, известно, что нельзя брать под свое покровительство отъявленных врагов народа?

— Занимая эту должность, господин подполковник, — с видимой иронией ответил полковник, — я не могу давать советы подобного рода моим начальникам…

Через два дня по приказу военного министра все арестованные были освобождены.

Подпоручик Манев был приятно удивлен, когда все его личные вещи были ему возвращены. На каком-то фаэтоне они доехали до квартиры поручика Генчева. Там Манев переоделся: сиял полевую форму, достал из чемодана свой парадный костюм, который надевал летом всего несколько раз. Нацепив два ордена за храбрость, он долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя. Из зеркала на него смотрел измученный, худенький молодой человек, нервный, болезненного вида.

— Хорош, хотя я все еще не могу поверить… — улыбнулся Генчев.

— Во что? — прервал его Манев.

— В то, что мы свободны. Давай, пока нас не забрали опять, погуляем вечером.

— Эти типы наверняка будут следить за каждым нашим шагом и сочтут это вызовом.

— А что ты предлагаешь? — спросил немного разочарованно Генчев.

— Разойтись. К тому ж я волнуюсь еще и за своих стариков. Не знаю, как они там.

— Может быть, они не знают, что ты был арестован, — попытался успокоить его Генчев.

— Это исключено, — уныло вздохнул Манев. — Если мы на свободе, если мы дышим, пусть и не полной грудью, но все-таки дышим, значит, за нас кто-то заступился. Завтра позвони мне. После обеда пойдем в министерство. — Манев подал Генчеву руку.

Придерживая саблю, он важно шагал по улице. Дома его никто не ждал. Генеральша только что закончила молитву перед иконой богородицы. Хотя генерала и его жену заверили, что они скоро, обнимут своего Пепо, она все еще жила с таким чувством, что дом вот-вот рухнет ей на голову. С лестницы до нее донеслись звон шпор и позвякивание сабли. Ее слух в последнее время был болезненно обострен. Сердце сильно забилось в груди. Кто-то нажал три раза кнопку звонка. Так всегда звонил Пепо. Она подбежала к двери. Толкнула столик в холле, и пустая хрустальная ваза упала на ковер. Трясущимися руками генеральша повернула ключ замка. Осторожно открыла дверь и на пороге от радости едва не потеряла сознание.

— Maman, вот и я! — шагнул к ней сын, обнял ее и стал целовать.

Сначала она расплакалась, а потом неистово и порывисто обняла сына. Она целовала его в лицо куда попало, намочила его щеки слезами, продолжая шептать:

— Милый мой, никому больше тебя не отдам… Мой сладкий, измучили тебя. Напугали моего голубчика, но никто больше не тронет тебя… Дождались, теперь спокойно могу умереть.

Генерал тоже расплакался. От волнения и радости он не мог перевести дыхание и, не в состоянии что-то сказать, только крепко обнял сына за плечи.

Им потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Генеральша не могла найти места от радости. Она прошла по всей квартире и всюду зажгла свет.

Манев с каким-то странным, необъяснимым любопытством разглядывал знакомую обстановку отцовского дома: старую венскую мебель, фотографии отца в форме поручика, капитана, майора, полковника и, наконец, генерала, портреты матери, написанные масляными красками, цветочные горшки с бегониями. В комнатах стоял характерный запах лекарств, воздух был спертым, и все это создавало впечатление чего-то отжившего, старого, чего именно, он и сам не в состоянии был точно определить.

Почувствовав себя в близкой и родной среде, где можно откровенно поделиться своими горестями, не боясь, что это принесет неприятности, он обратился к отцу, с трудом сдерживая слезы:

— Папа, пропала Болгария.

— Я понял это сразу после смерти его величества. Мы потеряли самого мудрого царя, может быть, бог нас наказывает.

— Оставь бога, папа! Цвет нации гниет в тюрьмах и в земле. Армии больше нет. Все осквернено, везде подлость и невежество. Никогда бы не поверил, что офицеры, и даже воспитанники военного училища его величества, нарушат свою клятву верности царю. Но я слышал что-то подобное даже о своих товарищах по выпуску.