Вера Кетлинская - В осаде

Все томились над тарелками, ожидая полуночи.

— Макароны-то, как негры, чёрные, — сказала тётя Настя. — Их бы сохранить для будущего музея, хоть несколько штук. Говорят, осенью на Ладоге разбомбили баржи с мукой. Водолазы муку спасли, да она размокла, вот и пустили её на макароны.

— Интересно, пишет ли кто нашу историю? — заговорил прохожий. — Записать бы всё, день за днём, как мы работаем, как живём, что едим. И вот такую новогоднюю встречу тоже записать…

— Без пяти двенадцать!

— Какие тосты сегодня произносить? — как бы про себя тихо произнёс прохожий. — Была такая песенка — «За милых женщин…» А слово можно сказать по-разному. Можно так, что получится вроде как за подбородок ущипнуть. А можно и так, что вроде как в ноги поклонился. Я бы сегодня так и сказал.

— Ну, за женщин что же пить… в такую ночь! — стыдливо возразила Зоя. — Я хочу другой тост сказать, настоящий.

— Поднимайте бокалы, полминуты осталось! — предупредила Мария.

Зоя высоко подняла бокал. Отсвет бедного огня тускло заиграл на стекле и потух в черноте вина.

— За Советскую власть!

Все встали, чокнулись бокалами и молча выпили, глядя друг на друга. И Мария увидела, что все окружающие её лица красивы и праздничны и полны силы.

— Я родилась при ней и, пожалуй, по-настоящему о ней не задумывалась, — сказала Зоя, когда все сели. — А теперь я чувствую, что никакая другая власть не устояла бы под таким напором. И никакие другие люди, кроме советских, не выдержали бы такого. Я как-то думала, что было бы с американцами в их небоскрёбах, случись у них такая блокада. Без света, без лифта, без топлива — где-нибудь на сороковом этаже! А я уверена: мы и в небоскрёбах выдержали бы.

— Хорошего вам жениха, девушка! — сказал прохожий.

— А у меня и есть хороший, — гордо ответила Зоя.

— Умная головушка, Зоенька, — сказала тётя Настя. — Я вот думала: вина мало, а тостов много. За победу — надо? За Сталина — надо? Без него и победы нет. А наш Ленинград как не помянуть, когда за него души горят? А Красную Армию? Ведь как ей тяжко приходится, вся в крови отбивается… Всё помянуть надо. А ты так придумала, что и просто, и коротко, и всё сказано.

— Да… — задумчиво протянул прохожий. — Сами мы её создавали, сами к ней и привыкли. Вроде родного дома стала: пока живёшь, не замечаешь. А как замахнулись на неё… Весь ты тут. И всё, что сделал в жизни, и всё, что в будущем хочешь. Кажется — сам бы лёг костьми, лишь бы она здравствовала..

— Да разве мы себя пожалеем? — воскликнула Тимошкина. — Знать бы только наверняка, что победа будет.

— А как же? — сказал прохожий. — Как же может быть иначе? Весь народ старается.

Мария разливала по бокалам остатки вина, когда зазвонил телефон. Могли позвонить из районного штаба и из райкома, но Мария знала, что звонит Каменский, потому что он должен был, не мог не позвонить ей сегодня. Всю последнюю неделю он находился в командировке на фронте, она не знала, где именно, но всё равно он был недалеко — или за Благодатным переулком в стороне Пулкова и Лигова, или за Рыбацким в стороне Красного Бора и Колпина, или под Сестрорецком, или на Неве где-нибудь в районе Невской Дубровки. В кольце осады не было дальних расстояний.

В трубке что-то повизгивало и трещало, но сквозь эти шумы долетел до неё знакомый голос:

— Это вы, Марина? Вы здоровы? И Андрюша? С Новым годом, дорогая!

Она радостно кричала в ответ, но её голос не мог пересилить взвизги и свисты на линии. И вдруг шум куда-то отодвинулся и в наступившей тишине она услыхала голос Каменского очень близко, как будто он стоял рядом:

— Этот год будет нашим. Понимаете, дорогая, нашим!

Их разъединили. Посторонние голоса ворвались в трубку, кто-то надрывно кричал: «Хозяйство Капралова? Хозяйство Капралова?»

Кого имел в виду Каменский — их двоих или всех? Марии всегда представлялось, что человек с фронта знает что-то важное и счастливое, отчего сегодня, завтра, в любой час всё может чудесно измениться. Да и разве теперь, отделишь судьбу двоих от судьбы всех?

— За наш год! — возгласила она голосом человека, владеющего радостным секретом.

И все весело чокнулись с нею. Шла двадцатая минута ново-го года.

— Хорошо так жить, — неожиданно, с чувством сказал прохожий, и все повернулись к нему в изумлении и ожидании. — Хорошо жить, — повторил он, — когда из такой вот каморки без окон — и то далеко видно…

Гудимов в последний раз вышел к зарослям кустарника, долго всматривался и вслушивался, потом резко повернулся и пошёл в лагерь.

— Пора, — сказал он Гришину. — Ждать больше нельзя. Через десять минут выходим.

— Антонов вызывается сходить в село, — сказал Гришин. — Дорогу он знает, и пройти вдвоём им будет легче…

— Хорошо. Позови ко мне Антонова.

Антонов был обстоятельным человеком, надёжным и сообразительным, и Ольгу уважал — это она привлекла его в отряд. В селе он свой человек и в случае нужды найдёт помощь. Но что сможет он сделать, если Ольгу уже схватили?..

Два дня назад Ольга прислала Таню с невесёлыми новостями. И без того тяжёлое положение резко ухудшилось. После месячной упорной обороны, в результате которой Гудимову пришлось отступить снова в лес и, принять под своё покровительство сотни бежавших от немцев жителей, немцы разведали местоположение лагеря и стянули к нему отряды карателей с полевой артиллерией. Ольга сообщала о том, что немцы получили приказ в пятидневный срок «ликвидировать» партизан, что всем участникам карательной экспедиции обещаны награды и отпуска, что лагерь обложен со всех сторон и надо ждать решительных действий со дня на день — начнут, как только приедет какой-то эсэсовский генерал, о котором офицеры говорят, что он хочет «взять всю славу себе»… Ольга просила разрешения вернуться в отряд, как только узнает, что генерал прибыл. И ещё она передала «на всякий случай», что Ирине «доверять больше нельзя»…

Встревоженный Гудимов пробовал выяснить у девочки, что произошло с Ириной.

— Загуляла с ихними офицерами, — брезгливо скривив губы, сказала Таня. — С перепугу. Думает пережить за офицерскими спинами.

— Скажи Ольге, что я приказал немедленно вернуться сюда, — сказал Гудимов. — А ты не попадёшься в пути?

— Не-е, — протянула Таня. — Я кустарником, кустарником, а потом бором, они в самую чащобу не полезут.

Гудимов смотрел, как она исчезла в густом кустарнике.

С тех пор истекали вторые сутки. Много раз за эти сутки выходил Гудимов к кустарникам, вслушивался, всматривался… Ольга не возвращалась. А медлить было нельзя. Немцы начали методический обстрел леса. Их разведывательные группы несколько раз вступали в соприкосновение с партизанскими заслонами. Оставаться здесь — значило принять бой с целой дивизией эсэсовцев, с артиллерией.