Вера Кетлинская - В осаде

В огромном холодном гараже рядами стояли обшарпанные, тоже по-своему усталые и до предела заезженные машины. Как они скрипели и дребезжали, бедняги, когда их снова и снова заводили в долгий путь!

Соня сочувственно и грустно оглядела ряды машин, потом себя — замызганный, в тёмных пятнах полушубок, промасленные ватные штаны, покоробившиеся солдатские сапоги и загрубелые шершавые руки. В потрескавшуюся на морозе кожу, въелась маслянистая грязь. Не скоро отмоешь теперь! Да и не скоро придётся отмывать добела!.. Должно быть, сегодня же или завтра автобат тронется на новое место, и снова пойдут дни и месяцы опасных, утомительных поездок с короткими передышками, во время которых только и думаешь, как бы поплотнее поесть да поскорее завалиться спать. Это и есть война. Суровая, простая и жестокая война, через которую надо пройти, не ослабев. Впереди долгие месяцы — а может быть, и годы?.. — разлуки, грубого фронтового труда, мытарств, тревоги, редких писем, а порою страшных недель полной неизвестности, ожидания, страха. Сколько дорог надо изъездить до встречи?. И может быть, самое плохое случится с Микой или с нею, или с обоими прежде, чем всё кончится победой?..

Кто-то шёл по гаражу. Соня вскочила, скосив глаза в ту сторону, откуда приближались шаги.

— Эге, Сонечка явилась! — приветствовал её один из товарищей. — Ну, что, нагулялась?

— А как же! — бойко откликнулась Соня. — Шесть минут лишних прихватила. Уж гулять так гулять!

Предполагалось, что на танковый завод поедут Гудимов, Ольга и «дед» Владимир Петрович. Но в последнюю минуту Гудимова вызвали к члену Военного Совета Ленфронта, и Ольге пришлось выступать вдвоём с «дедом».

На таких собраниях Ольга обычно рассказывала о том, как её поймали немцы и как Сычиха спасла её ценой собственной жизни, а «дед» рассказывал о ночном переходе тысячи человек по охотничьей тропе через болото.

Стоя на трибуне перед несколькими сотнями притихших слушателей, Ольга начала свой рассказ. Но сегодня он не удовлетворял её. Ведь какие люди слушали её! Рабочие прославленного завода, герои небывалого сопротивления! Они знали толк в героизме и выносливости. Если бы здесь был Гудимов! Он умел просто и даже весело рассказать о множестве людей и событий так, что слушатели получали ясное представление о самом главном — о народности партизанского движения, о трудности условий и о героическом упорстве партизан. Его выступления были убедительным отчётом перед взыскательным судьей — народом. А Ольга не умела собрать воедино и связно обобщить свои наблюдения и, чувствовала, что проходит мимо главного, что от волнения её мысли разбегаются.

Но собравшиеся слушали её, затаив дыхание, с нежностью и уважением разглядывая худенькую, очень молоденькую девушку, испытавшую так много. Слушал Григорий Кораблёв, с горечью думая о том, что ранение слишком быстро вывело его из строя и что он мог бы принести у партизан куда больше пользы и как боец, и как мастер. Слушала Лиза, с благоговением повторяя себе, что вот это и есть настоящая борьба и что только так стоит жить. Слушал Солодухин, ворча про себя: «А я-то, старая развалина, всё ругаюсь, всё жалуюсь, сам себя в герои записал, что не помер. А вот они — настоящие-то люди!» Слушал Сашок, мысленно переживая всё, что рассказывала Ольга, но мгновенно дополняя и на свой лад улучшая события, — ножом, брошенным в окошко, он сам убивал часового, спасая Сычиху от гибели, он хватал автомат убитого немца и короткими очередями скашивал всех, кто пытался подойти, он устраивал засаду и ловил эсэсовского генерала… Рядом с ним Григорьева утирала слёзы, жалея молодость Ольги, и думала: «Меня вот, старую, уже не жалко, жизнь всё равно на исходе, мне бы напоследок отомстить проклятым за Гришутку, за Ванюшку, за все наши слёзы! Я бы сама под поезд легла, лишь бы они, душегубы, полетели под откос. Мне бы, мне бы такое утоление, такую последнюю отраду!» Слушал Владимир Иванович, из президиума собрания поглядывая то на Ольгу, то на возбуждённое отчаянное лицо Соловушки в первом ряду и раздумывая о том, что эти советские девушки, полные жизнелюбия и жажды самоутверждения, никогда не удовлетворятся узкими интересами своего дома и семьи, что они идут с мужчинами вровень даже в воинском труде. А в это время Люба мысленно умоляла мужа: «Отпусти меня, Володечка, отпусти меня с ними! Я не попадусь немцам, как она, я буду хитрой, осторожной и ловкой, я и стрелять умею отлично, и на лыжах бегаю превосходно, и ничего не побоюсь. А мне так хочется пожить этой удивительной, страшной, интересной жизнью! Отпусти, Володечка, я буду так любить тебя за это!..» Левитин, слушая Ольгу, думал о там, как много чистых, замечательных людей проявила война и как легко будет с ними работать после победы, лишь бы они уцелели… Лишь бы побольше их уцелело..

А Ольга, не уловив ни благородной зависти, ни волнения слушателей, чувствовала себя напряжённо, как на экзамене, — причём отвечала она на этом экзамене не только за себя, но и за всех своих товарищей.

— Мы стараемся быть такими же стойкими и выносливыми, как вы, — сказала она. — Мы учимся бороться у ленинградцев и хотим заслужить право называться ленинградцами.

На многих лицах промелькнуло удивление. Солодухин даже головой покачал: «ишь ты, как возвеличила нас!» Сашок приосанился. Люба оторвалась от своего мысленного спора с мужем и призадумалась.

Ольга заметила движение, вызванное её словами. Да, ленинградцы ещё не понимают величия своего подвига! Ей стало легче. Робеть нечего, не для того они приехали, чтобы считаться подвигами, их встреча — это встреча боевых соратников для взаимной поддержки, для обмена опытом. Она так и сказала, вызвав дружные рукоплескания, и затем неожиданно для самой себя заговорила о предательстве Иринки. Волнуясь, она подробно рассказала всё, что знала об этой девушке, как будто присутствующим было так же важно понять причины падения Иринки, как это было важно Ольге. По воцарившейся в зале томительной тишине она увидела, что это действительно важно всем.

— И вот, товарищи, я виню себя, — сказала Ольга решительно. — Ведь она была рядом со мною. А я не заглянула в её душу. Она же три месяца подряд видела нашу работу, иногда тянулась к нам, иногда в страхе шарахалась. А я прошла мимо её слабости, её неустойчивости. Почему я не поговорила с нею в открытую? Не предупредила её, что нет среднего пути? Не укрепила её душу? Ведь ей было двадцать лет! Она не устояла, сдалась, но я в этом сама виновата. Да, виновата! — страстно подтвердила Ольга, отмахнувшись от протестующего возгласа «деда». — Человеку в тех условиях надо доверять много или ничего. На полпути останавливаться нельзя! Если бы я внушила ей доверие к её собственным силам, заставила её принять решение и перешагнуть через свой страх и легкомыслие… Да ведь мы все хоть раз в жизни перешагнули через свой страх, разве неверно?