Александр Одинцов - Огненная вьюга

Другой разговор шел с колхозниками в избе, где остановились командир, комиссар и начальник штаба отряда.

— Это правда бают, будто немцы из больших орудиев по Москве палят и вроде как Химки они взяли? — спросил дед Евлампий.

— Нет, это неправда, дедушка, — ответил Огнивцев. — Верно то, что они хотели этого. Под Москву была доставлена даже специальная артиллерийская батарея 300-миллиметровых орудий, которые действительно предназначались для обстрела города. Она получила приказ занять огневые позиции в Красной Поляне и открыть огонь по Москве. Но ничего у них не вышло. Тем орудиям не удалось сделать ни одного выстрела. Наши «катюши» накрыли своим огнем эту батарею, а сама Красная Поляна вскоре была освобождена от врага. Что же касается захвата фашистами Химок, то это чистая брехня. Им сейчас уже не до Химок.

— А как же так? — вмешалась в разговор сидевшая на печи бабка. — Вчера пришел из Москвы в деревню Хведька, «Хромой» по прозвищу. Так он говорит, что, дескать, сам видел разрушения в Москве от немецких снарядов.

Евлампий стукнул по столу кулаком:

— Цыц, старая! Стихни! Не мели с чужого голоса. Нашла кому верить — кулаку недобитому. Слухай, что добрые люди говорят.

Стариков очень волновала судьба Москвы. Правда, что называется, краем уха они слышали, что наши вроде начали наступление в Подмосковье, но до них доносились и иные слухи, вроде того, что разнес «Хромой», а кто говорит правду, кто от себя что сочиняет, бог их ведает. «Вот газетку бы свежую почитать, аль бы радио послушать»… Эту мысль старик, задумавшись, непроизвольно высказал вслух.

— Что ж, дедуня, можно, — улыбнулся командир и отдал вполголоса одному из бойцов какое-то распоряжение.

Через несколько минут раздался стук в дверь и в комнату, где находилось командование отряда, вошел с рацией за спиной радист старший сержант Родичев:

— Товарищ капитан, по вашему приказанию прибыл. Разрешите доложить: через несколько минут будет передано важное сообщение. Об этом уже дважды передавалось по радио.

— Ну, так давайте, давайте, сержант, разворачивайте свое хозяйство, — сказал командир. — Пусть и наши хозяева послушают новости из Москвы. А то у них в деревне разные кривотолки ходят…

Все подсели поближе к радиостанции. Комиссар вынул блокнот, карандаш и приготовился записывать текст сообщения. После знакомых всем позывных раздался торжественный голос Левитана:

— Внимание, внимание! Говорит Москва…

Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы.

Поражение немецких войск на подступах к Москве.

…6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…

После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населенных пунктов.

С 6 по 10 декабря захвачено: танков — 386, автомашин — 4317, мотоциклов — 704, орудий — 305, минометов — 101, пулеметов — 515, автоматов — 546.

В избе поднялся шум, все что-то кричали, обнимались, многие плакали. Один из стариков опустился на колени перед иконами и стал отбивать поклоны, часто крестясь. Старуха, лежавшая на печи, от радости растерялась, расплакалась и забормотала что-то, мешая слова молитв с проклятиями оккупантам и пожеланиями новых побед родным красноармейцам.

Командир, комиссар и начальник штаба крепко, по-мужски обнялись, не выбирая слов, от всей души начали поздравлять бойцов, колхозников с победой под Москвой.

Радость била через край. На столе, словно сам собой, появился небольшой графинчик с московской водкой. Дед Евлампий бережно и аккуратно разлил ее по всем, как он выразился, емкостям, которые нашлись в доме. Но выпивка досталась всем. Не больше чем по наперстку каждому. Да и не в ее количестве было дело. Главное, что можно было провозгласить тосты, которые рвались из груди. Первым поднял свою рюмку дед Евлампий:

— За нашу Красную Армию! За здоровье ее бойцов и командиров! Ура!

Потом чокались уже пустыми разнокалиберными рюмками, стаканами, алюминиевыми кружками, чайными чашками за Москву, за полную победу над фашистскими извергами, за погибель Гитлера со всей его сворой и вновь за своих родных защитников.

Ответное слово произнес комиссар:

— Большое спасибо вам, дорогие вы наши, за любовь к Красной Армии, за помощь нашему отряду. Гитлер хотел превратить наш народ в своих рабов, обречь на голодную смерть. Вот что нашли мы в портфеле убитого фашистского офицера… — Комиссар достал из полевой сумки листок с переводом приказа командующего четвертой танковой группы генерала Хюпнера. — Послушайте, друзья, какие порядки они хотели у нас установить: «Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью… Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения… В случае применения оружия в тылу армии со стороны отдельных партизан применять в отношении их решительные и жестокие меры. Эти мероприятия распространяются также и на мужское население с целью предотвращения возможных с его стороны покушений». Вот так-то! Думается, что нет нужды комментировать этот человеконенавистнический документ. Тех, кто издает такие приказы, и тех, кто их рьяно выполняет, мы будем уничтожать беспощадно, без устали, пока не победим. Смерть немецким оккупантам!

Седой старичок, внимательно прислушивавшийся к словам комиссара, ковшиком приложив ладонь к уху, часто закивал и удовлетворенно проговорил:

— Во-во, как раз то самое, что я нашим бабам толкую. Всем им смерть будет, как всяким там бонапартам, кайзерам, врангелям и прочей нечистой силе. Нехристи они, нелюди, таких не бить — грех великий перед Отечеством нашим.

— А немец-то, ребятки, уж не тот пошел, — заторопился, боясь как бы его не перебили, другой старик, — не тот, совсем не тот. По первости он гоголем, петухом этаким ходил. Хох тебе да хайль. Матка, яйка, курка, сало, дескать, гони. А как дали ему в зубы да по сопатке, да ишшо мороз поддал, так он и заскулил. Глянуть на него — и смех, и грех. Обут, одет, как пугало огородное, завшивел. В глазах — тоска. Уж не до хохов ему, хайлей, а «капут» бормочет, «клеб» ищет, а не курей. Так-то вот!

— Вот я ишшо что хотел спросить, — продолжал глуховатый старичок. — Отчего это в речах ваших все о дисциплине разговор. Что, не слушаются вас, али как? А то все об дисциплине, чисто тебе мужик о хлебе…

— Вы, папаша, сами и ответили на свой вопрос, — ответил Огнивцев. — Слушаться нас слушаются… Но о дисциплине, вы правильно сказали, у нас постоянная забота, как у мужика о хлебе. Без нее войско — не войско, а так, шаляй-валяй. Поэтому о дисциплине полководцы заботились во все времена. Для Кутузова это было превыше всего. Он особо подчеркивал: приказано стоять — стой, надо — умри, но не отступай.