Александр Одинцов - Огненная вьюга

Капитан Шевченко давно не видел своего комиссара и друга в столь возбужденном состоянии. Но командир хотел иметь рядом с собой единомышленника, не бездумного исполнителя. К тому же он знал, как важно дать взволнованному собеседнику высказаться до конца, чтобы глубже узнать ход его мыслей, полнее понять сущность доводов.

Поэтому он сдержал вспыхнувшее раздражение и подчеркнуто спокойно, словно думая вслух, сказал:

— Да, перекрыть магистраль было бы здорово. Это все равно что зажать противнику глотку…

— В чем же дело?

— А в том, что сил у нас мало и боеприпасы на исходе. Наделаем треску-звону… Противнику наш слабый удар будет как слону дробина. А отряд погубим… Я, понимаешь, Ваня, никак не могу простить себе гибели Васильева и его бойцов. Упились успехом, увлеклись сбором штабных документов, трофеев… Вот и…

— После драки кулаками не машут, товарищ капитан, — официально, подчеркивая, что он не склонен переходить на дружеский тон, сказал комиссар. — Об этом надо было подумать раньше. А потери… Потери, конечно, очень горьки, но, к сожалению, неизбежны.

— Спасибо за напоминание, — с сарказмом произнес Шевченко. — Но не кажется ли вам, что мы поменялись ролями. Раньше вы мне советовали проявлять побольше осмотрительности, а сейчас предлагаете отряду сунуть голову в петлю. Да еще и оправдываете жертвы, которых можно было бы избежать без ущерба делу.

— Это долгий разговор. Сейчас речь о другом: надо помешать переброске резервов противника к переднему краю и отходу вражеских тылов.

— И что же конкретно вы предлагаете?

— Сделать на лесной дороге завал и растрепать хоть одну автоколонну гитлеровцев…

— Я категорически против! — резко заявил Шевченко и зло бросил на разостланную на столе карту цветной карандаш.

— Как так «против»? Против чего? Я не узнаю вас…

— Повторяю: я против засады нашими силами. Нас просто сомнут. Там идет махина! И не на прогулку, а на спасение собственной шкуры. Другого выхода, как пробиться через наши трупы, у них нет… Мне один мудрый человек еще в июне, на второй день войны, говорил: под танк если бросаться, то с гранатой, а не с кукишем.

— Но не сидеть же нам в роли наблюдателей в такое время, — возмутился комиссар.

— О силах, заброшенных в фашистские тылы, надо было думать тем, кто находится в штабе фронта. Они что?.. Разве не знали, что немцы будут отходить, что их кто-то должен трепать, бить на дорогах отхода? Где же мобильные подвижные части, хоть один-два полка, которые могли бы действовать на флангах и в тылу отступающих немецких войск?

— Да где же было взять эти мобильные полки, когда каждый солдат был на счету?

— Все это так, — упрямо проговорил командир, — но разве штабники не понимают, что здесь такая часть нанесет врагу во много раз больший ущерб, чем наступая на фронте…

Просторная изба деда Евлампия, не загроможденная мебелью, позволяла Шевченко вольготно вышагивать по ней, жестикулируя и высказывая свои соображения по поводу организации боевых действий во вражеском тылу. Он был особенно недоволен тем, что штаб перебросил через линию фронта численно малые группы. Вот если бы он занимался этим, то меньше батальона не засылал бы, разве что только отдельные диверсионные группы с конкретным разовым заданием. Из-за малочисленности отрядов, по его мнению, многие из них были обречены на явную гибель, особенно группы девушек, слабее подготовленных в военном отношении.

Комиссар понимал, что командир во многом прав, что в штабе фронта не все было учтено и отработано. Однако он своими глазами видел, какая запарка, неимоверно трудная напряженка царила в штабе, когда враг на всех парах, обладая явным превосходством в живой силе и технике, оголтело рвался к Москве.

— Но все это не значит, что мы должны затаиться и пассивно ждать подхода наших, — настаивал комиссар.

— Я не сказал «затаиться», — резко обернулся Шевченко. — Будем бить немцев, но не очертя голову, а с умом и во взаимодействии…

— С партизанами, что ли? — насторожился комиссар. — Где они сейчас, ты знаешь? А пока искать их будем, время упустим.

— Что-то я вас не узнаю сегодня, комиссар, — иронически протянул Шевченко. — Спешить изволите, командира перебиваете. — И, встав, твердо сказал: — Я решил запросить штаб фронта о направлении на наш участок авиации. Мы завал хороший на шоссе устроим, как ты ратовал, надежно закупорим шоссе, а наши проутюжат их с воздуха. А мы немцам огоньку добавим.

— Отличная мысль, просто замечательная, — заинтересованно сказал комиссар. — Только дадут ли нам авиацию? Она наверняка вся задействована на главных направлениях — под Клином, Можайском, Наро-Фоминском, Тулой… Да нас могут и не понять штабники…

— Поймут, должны понять, там люди не глупее нас.

— Но погода-то явно не летная. Метель…

— Уймется.

— Кто сказал?

— Сердцем чую, — командир ударил кулаком по столу. — Должна же быть высшая справедливость!

— На бога надейся, а сам не плошай. Но все это шутки, побаски, а что реальное? Неужто в самом деле рассчитываете на авиацию?

— Да, рассчитываю. Не может командование фронта упустить такую возможность — устроить «веселые» проводы арийцам из Клинского мешка.

Трудно сказать, сколько бы еще длился этот спор, если бы его не прервал стук в дверь. Вошел радист:

— Товарищ капитан, на ваше имя начальник радиостанции принимает срочную телеграмму из штаба фронта и через пятнадцать — двадцать минут он ее доложит вам.

— Наверное, что-то важное для нас, а то в такое напряженное для фронта время нами не стали бы заниматься, — сказал Огнивцев.

— Поглядим, — лаконично промолвил Шевченко.

Об отдыхе командир и комиссар уже и не думали. Ожидая шифротелеграмму, Огнивцев, разбирая с переводчиком захваченные в штабе полка различные документы, обратил внимание на извлечения из секретного приказа германского главного командования, подписанного 16 сентября фельдмаршалом Кейтелем. Этот приказ был вызван ростом партизанского движения, растущей силой народного сопротивления на захваченной советской территории. В нем указывалось:

«Фюрер распорядился повсюду пустить в ход самые крутые меры для подавления движения… при этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. Искуплением за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для пятидесяти — ста коммунистов. Способ приведения приговора в исполнение должен еще больше усилить устрашающее воздействие».

Среди бумаг комиссар увидел красиво оформленную брошюру, на обложке которой был помещен цветной портрет Гитлера.