Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

Карцев осторожно исследовал местность. Наткнулся на изгородь вокруг нарядного дома, крытого черепицей. Подумал, что из-за дома могут легко подобраться к караулу. Хорошо бы поставить Рогожина здесь — пускай наблюдает за полем и леском. Он так и сделал: Рогожина поставил за домом, Самохину и Чухрукидзе приказал быть на месте, а сам все ходил, настороженно прислушиваясь, в ожидании чего-то, что непременно должно случиться. Самохин начал тихо посапывать и захрапел. Карцев подошел к Чухрукидзе:

— Что, страшно?

— Нет, ой нет!.. Война лучше, чем казарма.

Из-за дома донесся резкий, злой крик. Крик перешел в визг, и вдруг прогремел выстрел. Карцев схватил винтовку, грубо толкнул спавшего Самохина и, вытянув голову, прислушался. Ему показалось, что он слышит стоны, возбужденные голоса. Выстрелов больше не было. «Неужели германцы?»

Послышались торопливые шаги. Подбежал Рогожин.

— Неспокойно там, — доложил он, показывая рукой в ту сторону, откуда раздался выстрел. — Ушел я, знаешь, от греха. Все-таки вместе лучше. Побьют еще по отдельности.

Самохин крестился. Чухрукидзе спокойно улыбался. Ночь молчала — черная, загадочная, опасная. Поколебавшись, Карцев решил, что останется здесь. Он приказал всем быть в боевой готовности. Несколько минут было тихо. Тяжелая рука легла на плечо Карцева, и кто-то (он не сразу узнал голос Самохина) глухо прошептал:

— Идут, ей-богу, идут…

— Погоди… — Карцев приложил ухо к земле.

Шаги зловеще стучали все ближе и ближе. Шли сюда. Щелкнул затвор. Самохин, трясясь, подымал винтовку.

— Это ты оставь, — сказал Карцев, с радостью чувствуя, как к нему возвращается спокойствие. — Без моего приказа не стрелять.

И когда шаги, неспокойные и как бы прячущиеся, затихли довольно близко от них, он спросил четко и медленно:

— Кто идет?

— Свои, свои, — ответил знакомый голос. — Не стреляйте, голубчики, свои.

Две фигурки показались на холмике. Плачущим голосом ефрейтор Банька из пятой роты говорил:

— В первом месте по-человечески встретили… Проверяли мы дозоры эти проклятые, прямо звери, а не люди там сидят. В одном завопили — стой, стрелять будем, в другом, не спрашивая, прямо бабахнули, человека у нас испортили, грудь ему прострелили.

Он присел, попросил махорки и передал приказ ротного командира: смотреть строго, не курить.

— Приказ передаешь, а сам куришь, — усмехнулся Карцев.

— Разволновался я очень, — доверчиво объяснил Банька. — Как же это так, прямо в своих человеков стрелять? Вот и воюй с таким народом!

Ночь прошла спокойно. Перед самым рассветом Карцев, сидя на корточках и глядя в неясно проступавшие контуры леса, в пустынное небо, чувствуя, как холод пробирает его всего, как равнодушно и неуютно лежит вокруг эта страна, ощутил страшное одиночество и спросил сам у себя: зачем он здесь?

Карцев обрадовался, когда высокая фигура Мазурина, его серые спокойные глаза возникли перед ним. Он крепко сжимал широкую мазуринскую руку и думал — отчего так сильно тянет его к этому человеку?

Он знал, что Мазурин считает войну ненужной для народа, помнил тот холодок, который прошел между ними перед самым выступлением полка в поход. Ему неудержимо захотелось говорить с Мазуриным, опять почувствовать на себе его бодрящее влияние. Он рассказал про ночной случай и все ждал, что Мазурин спросит его о главном — об отношении к войне, но тот так просто и с таким интересом его расспрашивал о походе, о полевой ночевке, о ранении солдата в дозоре, что видно было, как именно все это занимает его и ни о чем другом сейчас он не хочет говорить.

— А как Черницкий? — весело спросил Мазурин и засмеялся: — Ведь он парень горячий, гляди, всех немцев один побьет!

В это время как раз к ним подбежал Черницкий. Он обнял Мазурина, хлопнул его по спине. Черные его глаза сияли.

— Теперь можно воевать! — говорил он, улыбаясь. — Без тебя, Мазурин, я не найду дорогу в Берлин.

Воздух был чистый, свежий, пронизанный солнечными лучами. Вокруг лежали мирные поля, дымились трубы деревенских изб — ничего страшного и пугающего не было в это прекрасное утро. А тут еще появился Банька, попросил закурить и, таинственно оглядываясь, сообщил важную новость: говорят (от верных людей слышал!), полк будет все время в резерве; мол, сильно бился он и здорово пострадал в японскую войну, за это такая ему и милость, а в первой линии пускай повоюют другие, что пороху на японской не нюхали!

Некоторые усмехались, но многие поверили Баньке: уж очень хотелось поверить! День выдался хороший. От походных кухонь вкусно пахло мясным наваром. Все поле, насколько охватывал глаз, было покрыто зелеными гимнастерками. Винтовки, составленные в козлы, походили на узкие коричневые стога. Весело дымились костры. На краю поля стояла артиллерия. Сытые крупные лошади, помахивая хвостами, жевали сено. Окрашенные в защитный цвет орудия глядели уверенно и грозно. С хохотом пробежали два солдата и опустились на землю. Один достал из-за пазухи бутылку, ударом о ладонь вышиб пробку. Водку наливали в казенную алюминиевую чашку, формой похожую на лодку. Несколько человек, узнав, что их товарищи ухитрились добыть «святой водицы», побежали за ней в деревню.

Орлинский при каждом удобном случае навещал десятую роту. С ним подружился Голицын, особенно после того, как Орлинский угостил его махоркой.

— Да ведь ты не куришь? — удивляясь, спросил Голицын. — Откуда она у тебя?

Орлинский объяснил, что табачок он держит для курящих товарищей. Но когда через пару дней махорка рассыпалась у него в вещевом мешке, Голицыным овладела ярость.

— Эх,-ты! — со злобой сказал он Орлинскому и посмотрел на него, как строгий учитель на провинившегося мальчишку. — А я тебя за серьезного человека считал!

Ворча и ругаясь, он взял мешок Орлинского и, перетряхнув его вещи, до крошки собрал махорку.

…В деревнях, которые проходили войска, было пустынно. Крестьяне прятались в избах, боялись, что их заставят возить войсковую кладь за десятки и сотни верст. Однажды послышались глухие, далекие выстрелы.

— Пушки! — сказал Голицын. — Значит, до немца дошли.

У Карцева стукнуло сердце, тяжелый ком метнулся к горлу. Как будто кончился один этап войны, похожий на маневры, и начался другой — настоящий, страшный.

В тот же день повстречались первые раненые. Их везли на крестьянских телегах. Солдаты стонали, когда телеги подбрасывало на кочках. Промчалась щегольская коляска: в ней рядом с молоденькой сестрой в белой наколке с красным крестом сидел казачий офицер с забинтованной головой.

Прошли еще несколько деревень. Большинство изб было покрыто старой, почерневшей соломой. Плохо жилось в этих деревнях, но не лучше было и вокруг них. Клеймо безвыходной нужды, запущенности и уныния лежало на всем. Узкие проселочные дороги в рытвинах и ямах. Земля на полях — серая, мелко вспаханная, неурожайная. Часто попадались болота. В лесах и болотах артиллеристы и обозники рубили ветлы, валили деревья, настилали гати, но орудия и зарядные ящики все же застревали, и часто армия отрывалась от своих оперативных обозов на пятьдесят и больше верст.