Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

— Ти здесь… сюда, видишь, вот я. Я видим — вот ти, ну так, ландсман, ну так?

Русский осторожно снял его руки со своей поясницы, секунду подержал, точно не зная, что с ними делать, пожал их и отпустил.

— Так-то так, — ответил он, — вот ты, а вот я… а завтра бабахнешь меня, почтеннейший, в первом же бою, да и я тебя, если придется, не помилую.

Германец, плохо понимая, кивал головой, дружески улыбался:

— O ja, das ist sicher [1] О да, наверно. .

Между тем из русских и германских окопов выходило все больше и больше солдат. Они скапливались посредине пространства, разделявшего передовые линии противников, всегда полного такого страшного значения, пространства, которое они могли пройти только под выстрелами. Спрашивали о том, как живут, говорили о мире, ощупывали один другого удивленными взорами, точно отыскивали друг в друге то непонятное, ужасное и таинственное, что делало их противниками и заставляло стрелять, бить, убивать. Так они стояли — перемешавшись, простые люди с обычными мирными привычками, живущие в городах и деревнях, занимающиеся земледелием, работой на фабриках и заводах, портняжничеством и другими ремеслами. Но все же их разделяла пропасть, и они не знали, как перешагнуть ее.

Внезапно со стороны русских окопов донесся грохот, несколько шрапнелей разорвалось над братающимися: русское командование, обеспокоенное первым за войну массовым братанием, распорядилось открыть огонь по своим и германцам. Солдаты поспешно разбежались.

Ночью солдаты нескольких рот собрались в укромном углу одного из окопов, где можно было поговорить, не опасаясь чужаков. Они были встревожены, возбужденно говорили друг с другом. Теребили Черницкого и других солдат, побывавших у немцев. Немолодой солдат с рыжей бородой и настороженными глазами держал Черницкого за рукав шинели и настойчиво спрашивал:

— Нет, ты объясни, раз у них был да с ними говорил: что это было? Как нам понимать? В самом деле они воевать не согласны иль обманывают? Простые они люди, видать это по ним? Объясни.

Рогожин и другие солдаты тоже требовательно спрашивали:

— Объясни. Раз был — должен был видеть, что за люди. Объясни.

А он мог сказать не так уж много. Ошеломленный, смутно сознавая, что случилось нечто большое и важное, он путался, рассказывая, как выглядят немцы, какие у них окопы, как дружелюбно они обращались с ним…

Тогда рыжебородый солдат ударил Черницкого по колену:

— Воевать-то они будут против нас? Домой хочется им? Следствия какая будет из всего этого? Эх, чертушка ты! Главное-то заприметил у них?

И тут все стали горячо спорить, размахивать руками, и было видно, как взволновало солдат это первое братание с немцами. Какие-то новые мысли и надежды пробудились у них, точно луч света проник в окопный мир. Все они, исстрадавшиеся за годы войны, не знавшие толком, во имя чего бросили их умирать (им-то самим война эта не была нужна!), они искали выход, жаждали мира, хотели вернуться домой. Кто-то угрюмо сказал, думая вслух:

— Начало это только, видать. Без народа дело-то не двинется…

Вокруг молчали. Многие согласно кивали: да, без нас не обойдется…

В день полкового праздника солдат построили на молебен. Деревенская улица легко вместила весь, недавно еще четырехтысячный, полк. Из пятисот человек, оставшихся в строю, кадровых было только полтораста. Два месяца, не считая небольших перерывов, они не выходили из боев, и только теперь их отвели в тыл для короткого отдыха и пополнения.

Отец Василий служил молебен. Рыжая его борода была запущена. Припухшие глаза смотрели беспокойно, сиплый голос звучал еле слышно. До сих пор он не мог забыть Мазурских озер, страшного отступления через болота, Грюнфлисского леса. Он пил не скрываясь, в смутной надежде, что его за пьянство отправят с фронта. Но в эти дни пили многие офицеры, и никто не обращал внимания, что священник навеселе. К нему приходили исповедоваться солдаты, и он принимал их в походной церкви-палатке. Накрывал епитрахилью, бормотал разрешительную молитву и, дыша на солдат острым запахом перегоревшей водки, совал им в губы немытую руку.

Васильев и Петров стояли на молебне рядом. Петров пристально посматривал на солдат — что-то у них скучные лица. Наверно, думали о своем, житейском… Рогожин ссутулился, глаза у него были красные, точно недавно плакал. Иногда он бессознательно подымал руку ко лбу, но рука тут же опускалась, не сделав креста.

Васильев наклонился к Петрову:

— Почему не берете себе денщика? Неудобно-с…

— Да уж возьму, — хмуро ответил Петров.

Ему вспомнились дни его солдатской службы, разговоры с Карцевым и Орлинским о денщике, замученном Вернером, об унижении, которое испытывает солдат, выполняя самые грязные работы для своего барина. Неужели он должен поступать так же, как остальные офицеры? Но отказаться нельзя. Могут пойти разные кривотолки.

После молебна к нему явился Комаров, вытянулся, слезливо стал умолять взять его в денщики.

— Ваше благородие, уж я вам лучше всякого другого услужу. Каждую пылиночку сниму, за всем доглядывать буду.

— Да разве в денщиках лучше, чем в строю? — спросил озадаченный Петров.

— А как же! Сидеть буду за вашим благородием, как за каменной стеною. Пожалейте Комарова, блошинку человеческую…

— Ну, если так, — сказал Петров, — если ты думаешь, что тебе лучше будет…

И Комаров сделался денщиком Петрова.

Из старых офицеров в десятой роте оставался один Руткевич. Бредов лечился в госпитале, Васильев командовал батальоном, и Петров оказался на должности полуротного командира в той же самой роте, где он служил вольноопределяющимся. При первой встрече с Карцевым он бросился к нему.

— Смотрят, — предупредил Карцев, глазами показывая на проходившего мимо офицера.

И Петров не протянул руки, он не имел права так здороваться с нижним чином. Его новое звание стояло между ними непроходимой гранью. Он шепнул Карцеву, чтобы тот пошел в рощу, лежавшую за деревней. Там, под деревьями, Петров обнял друга и нетерпеливо расспрашивал его о товарищах. Карцев рассказал о судьбе Чухрукидзе, о Защиме, об Орлинском, о смерти Вернера, о тяжелых испытаниях, которые вынесла рота, о ранении Мазурина.

Не было в роте, как узнал Петров, и зауряд-прапорщика Смирнова: он стал жертвой собственной жадности. Во время отступления задержался в деревне, нагружая на подводы конфискованную или, проще говоря, награбленную у крестьян пшеницу, которая должна была в отчетности пройти как купленная. Вдруг в деревню ворвался неприятельский разъезд. Солдаты ударили по лошадям. Те, которые грузили пшеницу, бросили мешки и на ходу вскакивали в повозки. Смирнов тоже побежал, но по тучности не мог вскочить на подводу, и хотя он кричал и грозил солдатам, те не остановили лошадей. Один из них, оглянувшись, видел, как германец в каске с коня рубил палашом визжавшего фельдфебеля, руками прикрывавшего голову. В донесении же было отмечено, что зауряд-прапорщик Смирнов геройски погиб в арьергардном бою, прикрывая отступление полка. Теперь его место занял Машков. Он притих, отпустил бороду, меньше теснил солдат.