Николай Кожевников - Гибель дракона

— Где мы? — еле слышно спросил Демченко.

— Не знаю, — ответила Лиза и шепнула: — Здесь кто-то есть...

Демченко вздрогнул, собрался с силами и приподнялся. Вглядываясь в сидевшего напротив человека, спросил:

— Кто вы?

Человек слабо пошевелил руками.

— Заключенные, — ответил он на чистом русском языке странным, шелестящим голосом. Его седая борода торчала клочьями, усы, редкие и тоже седые, обвисли.

— Давно вы здесь, дедушка? — спросила Лиза.

Человек провел рукой по бороде и ощупал полысевший череп.

— Мне двадцать восемь лет было, — прошелестел он, — да второй год здесь сижу. Которые счастливые — умирают сразу... а я все живу.

Поднялись еще трое. Один без рук. Двое других — без левых ног. У крайнего, морщинистого и больше всех высохшего человека гноящаяся культя замотана грязными обрывками тряпок и крепко перетянута шпагатом.

— Кто вы? — Не в силах более сдерживаться, Лиза заплакала. У нее кружилась голова от спертого воздуха камеры.

— Я Петровский, — ответил первый. — Из Мукдена. Убежал из корпуса генерала Бакшеева. Меня поймали и... — он закашлялся. Синие жгуты вен напряглись под иссохшей кожей лба. Из глаз потекли слезы. Перестав кашлять, он еще долго не мог говорить, тяжело дыша и охая.

— Его немножко помирай хочу, — оказал безрукий китаец. — Устал шибко. Я восемь месяц тута. И тоже помирай хочу. — Он отвернулся к стене и затих.

— Это плотник У Дян-син, — снова заговорил Петровский. — Он и не знает даже, за что сидит.

Лиза окаменела. Неужели и ее ждет такая же судьба? «Живые мертвецы», — подумала она, похолодев от ужаса.

— А другие — Цзюн Мин-ци и человек без имени, — Петровский показал на безногих, — тоже не знают, за что сидят. Вот тот, в углу, не говорит, как его зовут, он под номером три тысячи двести шестьдесят пять. Он недавно. Второй месяц.

Номер три тысячи двести шестьдесят пятый смотрел на Лизу. У него был немного скошенный разрез глаз, широкие скулы и узкий, словно точеный, подбородок с редкими черными волосами. Выглядел он свежее всех — у него было не так много морщин, как у других, и волосы, коротко остриженные под машинку, еще не успели поседеть.

— У нас у всех номера, — продолжал Петровский монотонно и показал металлическую бирку на грязном шнурочке, — у меня номер две тысячи восемьсот девяносто шестой...

Лиза неловко пошевелилась и ахнула от боли: браслет кандалов резанул по коже.

Услышав ее возглас, Петровский сказал:

— Тут все в кандалах ходят, пока есть на чем их носить. Вот рук не будет, тогда и кандалы долой. Или ногу отрежут, — он указал на товарищей: у безрукого были окованы ноги, у безногих — кандалы на руках.

— За что же такие муки, господи! — вырвалось у Лизы.

— А, — слабо махнул рукой У Дян-син, — я много верил. Будду верил. Потом русский бог. Христос. Сейчас католический бог верю, — он усмехнулся темными полосками губ. — Ни один не помог. Не видит. Тут стены толстые, окон нет.

Да, окон в камере не было. Лишь в углу, возле двери, виднелась узкая щель-отдушина.

— День сейчас, барышня? — спросил Петровский. Лиза отрицательно покачала головой.

Демченко медленно встал и, дойдя до соломы, которой кое-где был прикрыт пол, сел рядом с человеком без имени. Тот, прищурившись, оглядел Демченко и подвинулся. Лиза, боясь остаться без своего спутника, тоже подошла к соломе и тяжело опустилась между человеком без имени и Демченко.

— Страшно тут, — шелестел Петровский, — я уже три раза тифом переболел.

— Вшей много? — спросил Демченко.

Лиза опасливо осмотрела лохмотья Петровского и солому вокруг себя.

— Нет, — равнодушно ответил Петровский, — вшей нет совсем. Нарочно заражают.

Лиза подумала, что ослышалась.

— Что? — переспросила она.

— Нарочно, говорю, заражают, — ответил, не повышая голоса, Петровский. — Берут тебя в лабораторию, там доктор такой, японский, и... — голос его впервые дрогнул, — чуть-чуть уколет, а потом смотрит на тебя, когда ты заболеешь. Лечит.

— Ты что-то путаешь, — с досадой сказал Демченко. — Не может такого быть.

Петровский тяжело вздохнул.

— Я тоже не верил. Думал, Курмакин — он уже помер, вас вместо него привезли — думал, что Курмакин с ума сошел от голода. А тут кормят-то ничего. На воле я за такой обед наработался бы досыта. Не голод, а болезни выматывают. И есть-то ничего не хочется.

— А Курмакин... тоже от тифа? — спросила Лиза. Она больше не ужасалась. Внутри словно что-то сломалось — и страх пропал. Осталось болезненное любопытство. Так, вероятно, приговоренный к смерти думает о виселице — жутко узнать, как «это будет». Но «это» неотвратимо.

— Нет, он от чумы, — думая о чем-то другом, равнодушно ответил Петровский, — и Сун-Чжао, старик-железнодорожник, от чумы.

Лиза не переспрашивала.

— А вот калеки, — качнул Петровский головой в сторону товарищей, — получились от обморожения.

— Летом?

— А тут комната есть такая. Там привязывают к стулу, а руку или ногу в ящик со льдом кладут. И сидит человек, пока не обморозится.

Холодные мурашики поползли по телу Лизы.

— И так вот — ни за что? — выдохнула она.

Петровский кивнул. Видно было, что разговор утомил его. Он прилег на солому и закрыл глаза. В камере стало тихо. Слышалось только слабое хриплое дыхание замученных узников.

С мягким стуком открылось зарешеченное окошко в двери, и голос невидимого человека произнес отрывисто:

— Спайт!

Лиза поспешно легла, прижалась к теплому боку Демченко. Она зажмурилась и попыталась уснуть, но вспомнился дом... Вот отец строгает доски, запахом сосны веет из раскрытой двери сарайчика... Михаил сидит на скамейке и, улыбаясь, смотрит, как Лиза собирает хрустящие стружки в большую плетеную корзину...

Лиза открыла глаза и встретилась взглядом с человеком без имени.

— Советска? — спросил он шепотом. — Говори тише, — предупредил он, — и не шевелись. Цепь звенит. Япон слышит. Бить будет.

— Нет, русская. Из Хайлара.

— А он? — человек без имени взглядом показал на Демченко, лежавшего с закрытыми глазами.

— Советский.

Брови китайца удивленно поднялись. Глаза округлились. Он привстал.

— Почему тут?

— Не знаю, — вздохнула Лиза и заплакала, ощутив вдруг безграничное одиночество. Ей почудилось, что ее схоронили заживо с такими же обреченными, как и она.

— Не надо... слезы... — зашептал, с трудом подыскивая слова, человек без имени. — Сестра...

Второй раз в эти трудные дни слышала Лиза теплое слово «сестра» и щемящая душу грусть снова проснулась в ней.

Демченко не спал. Он слышал весь разговор. Он думал. Бежать отсюда, конечно, не удастся. Видимо, пришли последние дни. Готовься к смерти, солдат. Только не умри безропотно, как подопытная крыса. Нет! Японцам не удастся провести над тобой ни одного опыта. Готовься к смерти. И пусть это будет гордая смерть — смерть советского солдата... Он не позволит себя заражать! Но как?.. Горькая усмешка искривила его губы. Вызвать советского посла? Вряд ли кто-нибудь знает об этой тюрьме и уж, конечно, сюда посла не допустят, если даже в лагерь... При воспоминании о лагере «Приют» Демченко зло скрипнул зубами. Если бы только вырваться на свободу. Если бы!