Тарас Рыбас - Синеглазая

Владислав был среди самых слабых, еле передвигавших ноги раненых, больных, измученных голодом и побоями. Будто сквозь сон он услышал собачий лай. Невольно повернулся и увидел бегущую прямо на него овчарку, едва сдерживаемую тонким, прыщеватым конвоиром. Спасаясь, Владислав ступил в ручей. Холодная вода придала ему сил, и он выскочил на противоположный берег. Земля была скользкой — он упал. Тело дрожало. Во рту пересохло. Боль палила ногу. И вот над самой головой раздался выстрел…

Он медленно поднимался, уверенный, что стреляют в него, и желая лишь одного, если не убьют совсем, — не оставаться лежащим в грязи: жидкая, холодная грязь пугала больше смерти, потому что смерти своей он не представлял, а от грязи страдал. Поднимаясь боком, искоса посмотрел в сторону выстрела: в двух шагах от себя он увидел плотного, коренастого немца с дымящимся пистолетом в руке. Немец стоял к нему боком и не видел ничего, кроме сутолоки на противоположном берегу.

В точности так же, как теперь, увидел он мясистую щеку, мертвый, будто вылепленный из пластилина, нос и усыпанную черноватыми бугорками кожу на шее. Он! Он!..

Медленно тогда возвращалась способность мыслить. Владислав пополз, не упуская из виду стреляющего немца, все быстрее и быстрее, а потом поднялся и побежал, припадая на раненую ногу, под защиту людей, перебравшихся через ручей, и спрятался между ними. В ту минуту он не замечал, каким был жалким, он думал только о себе, о своем спасении, ему не было дела до тех, что падали под пулями на берегу мутного ручья.

Но зато теперь он вспомнил о пролитой крови невинных и о своем позоре! Немец-зверь лежал на столе, и не было в его руках пистолета и той власти, которую дает оружие. Владислав снова подумал: «Я могу обмануть девчонку и всех…» Вот она, печень. Там где-то слабо пульсирует сердце. Развороченная брюшина. В комнате — тишина. Никого — один он и загадочная Ориша Гай. Санитары ушли. Возможно, они вовсе покинули дом. Никто не схватит его за руку. И власть теперь в одной его руке. Ориша не заметит и не поймет. Один лишь слабый порез. Ведь немец этот — зверь. Если он выздоровеет, он будет продолжать убивать. Лучше сейчас… сразу…

— Вам плохо? — услышал он слова, произнесенные отчетливо и медленно, как несколько минут тому назад.

Владислав поднял голову. Синие, потемневшие глаза, сузившись в щелки, строго глядели на него. «Она понимает, что я хочу убить!.. Неужели ей не хочется, чтобы я убивал?.. Кто же она такая, эта синеглазая Ориша Гай?..»

— Выпейте, здесь спирт. — Ориша протянула Владиславу маленькую мензурку. Голос ее стал низким, почти мужским.

Владислав взял мензурку и жадно выпил. Ориша была бледна. Мягкая синева глаз теперь казалась холодной и недоступной. Владислав посмотрел на нее и понял, что она хочет, чтобы он продолжал операцию, и что он не может идти против ее воли, боится совершить справедливую казнь, боится этой девушки…

Он подчинился. И теперь им овладело безразличие. Пусть все будет, как есть…

Владислав закончил операцию. На зов Ориши сразу же явились санитары, один — высокий с неестественно крупными чертами лица и щетинистыми седыми волосами, другой — низенький, верткий, с сильными жилистыми руками и впалыми глазами желудочного больного. «А ведь они стояли за дверью и ждали Оришиного зова. Хорошо, что я не возражал ей», — подумал Владислав и с облегчением вздохнул.

Санитары взяли носилки. Высокий сгорбился, вытянул руки, у низенького от напряжения появился легкий румянец на худых щеках. По тому, как они неловко брали носилки, Владислав определил, что это не профессиональные санитары.

— Ваши помощники? — спросил Владислав, когда они вышли.

— Да, они входят в персонал нашей больницы, — ответила Ориша усталым, с хрипотой голосом. — Вы можете в той же комнате вымыть руки и выпить стакан чаю.

Он медленно мыл руки, стараясь продлить еще на несколько минут пребывание в чистой комнате, а затем не спеша хлебал чуть подслащенный искусственным медом кипяток из жестяной кружки. Невеселые мысли сменяли одна другую. То и дело возвращался он к оправданию своих поступков. «Я — врач. Я не мог отказаться и не оперировать… Я — врач, я не могу покрывать свою профессию позором преднамеренного убийства. Врачи вынуждены спасать жизнь даже кровожадным… В другом случае я бы мог поступить иначе. В открытом бою рука моя не дрогнула бы…»

Как и все слабые, впечатлительные люди, он начал рисовать себе картины одну фантастичнее другой.

Раздумья прервала Ориша. Она вошла молча. На лице ее отражались усталость и равнодушие.

— Сейчас вас отведут в отдельную комнату, — сказала она и, не обращая внимания на то, как реагирует хирург на ее слова, продолжала: — Вам придется понаблюдать за состоянием больного…

Владислав втайне надеялся остаться в больничном доме. Теперь его надежды оправдывались. Ему было приятно и радостно: одна мысль о возвращении в лагерь пугала.

— Вы спасаете меня от лагерной грязи, как спасли своих мнимых санитаров… Мы ведь люди, у которых одна Родина… — произнес он тихо, понимая по-своему ее решение.

— Повторяю, — резко прервала его Ориша, — вас отведут в отдельную комнату. Постарайтесь лучше отдохнуть. Возможно, вам придется еще поработать… Допивайте чай и ждите, за вами придут… Прошу не возражать! — повысила она голос, хотя Владислав и не думал возражать и слушал с таким вниманием, на какое только был способен. — Не забывайте, время наше суровое, — сказала и вышла.

Владислав провожал ее долгим, недоуменным взглядом. Именно это суровое время приготовило ему такую встречу, свело его с человеком, которого он не в состоянии был понять.

Он оказался в полутемной комнате, скорее напоминающей тюремную камеру, чем больничное помещение. Огражденное решеткой, высоко расположенное оконце, тяжелая дверь из толстой дубовой доски, возле стенки — скамья с одеялом и подушкой и покрытый простыней маленький столик. Владислав потрогал дверь и решетку — из комнаты не уйти. «Тюрьма…» — прошептал он и, почувствовав невероятную усталость, опустился на скамью, лег и закрыл глаза. Тошнота подступила к горлу. И тогда, превозмогая боль и усталость, Владислав резко поднялся. В душе вдруг пробудился протест.

— Немецкая потаскушка… — бормотал он, не прислушиваясь к своим словам. — Гадина… Какого парня загубила!.. И моими руками спасла жизнь палачу!.. Какой ужас!.. Я противен, противен себе!..

Владислав вскочил, но тут же упал на скамью от нестерпимой боли в колене.

Боль успокоила, но не прогнала чувства гадливости к самому себе. Одна за другой вставали в памяти картины пребывания в плену. Вот он идет в колонне, растянувшейся на добрый километр по ровной степной дороге. Рядом едва передвигает ноги худой, измученный, заросший густой щетиной человек, о котором он знает лишь одно, что это политрук роты. Человек молчит. Он знает так же, как и Владислав, что на первом же привале появится эсэсовец и скомандует: «Коммунисты и комиссары — два шага вперед!» — и тех, кто сделает эти два роковых шага, немедленно поведут на расстрел. У Владислава нет жалости к этому человеку. Он не хочет его смерти, но и не понимает, почему человек, идет; почему до сих пор он не совершил ни единой попытки к бегству. «Ему нельзя идти дальше! А мне?.. Мне — что, я не политрук, я — врач, меня никто не станет расстреливать…»