Франтишек Фрида - Опасная граница: Повести

— Верно, сейчас там нет безработных, — согласился Ганс. — Но откуда же им взяться, если Гитлер миллион человек одел в солдатскую форму? Вайс, ты хочешь идти на войну? Ты был на последней? А вот я был. И чувствовал потом ее в своих костях еще десять лет. Вспомни кучи трупов, калек, окопы, где мы лежали в грязи, как скот, нашу ужасную бедность и страдания. Ты хочешь, чтобы это время вернулось? Ну, это потому, что ты, наверное, всю войну просидел в какой-нибудь мастерской в тылу, ремонтируя сапоги. А я был обычным солдатом и все время провел на фронте. Был ранен в ногу, попал в лазарет, а через две недели меня снова погнали на передовую.

Ты хочешь воевать против какого-нибудь бедняка из Франции? Но он такой же человек, как и мы. Может, тоже был безработным, а может, гнул спину на какого-нибудь сельского богача и копил гроши на собственный домик или на учебу сыну. И вдруг во Францию придет наш сапожник и хладнокровно убьет его. А у убитого останутся больная жена и четверо детей. Почему ты этого хочешь, Вайс? Черт возьми, подумай хоть немного, откуда берется такое свинство. Война нужна только богатым. Фабриканты наживаются на производстве пушек, винтовок, консервов для вермахта. Ты думаешь, что зееманы пойдут в окопы вместе с нами? Дудки. Они будут отсиживаться в тылу, лакать вино и забавляться с девочками, в то время как глупые вайсы пойдут умирать за фюрера. Вот как будет! Стрелять друг в друга — это удел маленьких людей, таких, как мы с тобой, Вайс.

— Гитлер знает, что делает! — заявил сапожник с апломбом.

— Да ты-то не знаешь, что болтаешь! — взорвался Ганс.

Он вдруг понял, что сейчас перед ним сидит совершенно иной Вайс, настоящий, просто он сбросил с себя личину и обнажил свое червивое нутро. Кто же его так напичкал? Покойник Зееман со своей шайкой? Если уж и такая дрянь вступает в их ряды...

— Я ни «за», ни «против», — бросил сапожник. — Я подбиваю обувь, а остальное меня мало интересует.

— Зато меня это интересует куда больше, Вайс! Мне эти коричневые твари разбили лицо, меня пинали ногами, как собаку. Я буду помнить их до самой смерти и постараюсь рассчитаться с каждым из этих подонков. Это говорю тебе я, Вайс. Если хочешь, можешь им донести.

— С какой стати я буду доносить?.. — обиделся Вайс.

— Эх, лучше плюнуть на все! — произнес молчавший до сих пор Кречмер.

— Если бы я плюнул на все, — повернулся к нему Ганс, — они бы вытащили тебя из постели среди ночи, как и меня, разбили бы тебе в кровь морду и неизвестно еще, что бы сделали с Марихен.

Кречмер только вздохнул. Ганс был прав. Сегодня каждый человек должен решить, на какой стороне он собирается сражаться. Сапожник осторожничает, хочет вроде бы показать, что нейтрален, но в каждом его слове сквозит мерзость, которая распространяется по деревне, словно чума. Вайс наверняка снюхался с нацистами, по пока не порывает и с противниками фашизма. Так, на всякий случай. «На какой же стороне стою я?» — спросил себя Кречмер и тут же пришел к выводу, что такой вопрос можно уже не ставить.

— Вот так, Вайс. Я всегда думал, что всякая там борьба партий меня не касается, что любое участие в этой борьбе может только навредить. Но это неправда. Сегодня это касается всех. Я хотел помогать людям, которые нуждались в моей помощи, не по политическим соображениям, а как человек человеку. Понимаешь меня? И что же? Видишь, что я получил за свою доброту? Они напали на меня, как бандиты, изуродовали лицо, так что пришлось отлежать четырнадцать дней в больнице. А за что? Слушай, Вайс, я теперь знаю, по какую сторону баррикад буду стоять. Знаю это твердо.

— Но ты ведь мог случайно попасть в эту историю, а делаешь такие выводы...

— Нацисты, которые меня били, хорошо знали, чего хотят. И после ужаса, который я пережил тогда, что-то во мне пробудилось. Теперь я понимаю что. Ненависть ко всему, что эти гады делают, ненависть к их лозунгам, фразам, ко всему, к чему они прикасаются. Посмотри, что у меня есть, — сказал Ганс и вытащил из кармана пистолет.

— Брось ты все это. Заяви лучше в полицию, пусть она расследует.

— Ничего полиция не сделает, раз закон разрешает само существование фашистской партии. Плевал я на такой закон!

— Я тоже купил коробку патронов, — признался Кречмер. — Вычистил свою старую пушку и смазал. Теперь она как новая. Когда я ее чистил, мне казалось, будто я собираюсь на войну.

— Это и есть война, только для каждого своя.

— Ганс, не сходи с ума! — воскликнул Вайс.

— Они придут ко мне обязательно, потому что я укокошил Зеемана, а он, говорят, был самым крупным фашистским функционером в нашем краю. Но у меня будет чем защищаться. Я всегда был только контрабандистом, ругал Эрика за то, что он носил пистолет. Теперь признаю, что был дураком. На насилие надо отвечать насилием. Поэтому я научился стрелять. Попадаю в пивную кружку с пятидесяти шагов... Я — антифашист!

— Ты не антифашист, а анархист!

— Слушай, сапожник, слова ничего не изменят. Называй меня как хочешь. Я уже все хорошо взвесил. Вот если бы все, весь мир поднялся против фашистов...

— Красная пропаганда! — отрубил Вайс.

— Красная пропаганда меня больше устраивает, чем коричневая.

Кречмер согласно кивнул, вспомнив, что говорил им Вернер. Ганс, конечно, прав. Он повернулся к нему:

— Знаешь, Ганс, я ведь тебя еще не поблагодарил...

— Прошу тебя, Кречмер, не надо...

— За себя и за девочку.

— Мы с тобой старые друзья, это был мой долг. Я люблю Марихен и сделал бы для нее все. Она для меня как дочь.

Местность вокруг них напоминала картину, нарисованную мягкими, пастельными красками. Березы уже пожелтели. Лес одевался в радующий глаз осенний наряд. Между желтыми пятнами жнивья чернели полосы свежей пахоты. Слабенький теплый ветерок носил серебристые паутинки бабьего лета. Тишина и спокойствие осеннего дня благотворно влияли на настроение отдыхающих. Они уже не спорили, будто все, что хотели сообщить друг другу, было ими высказано.

— Если тебе вдруг потребуется помощь... — произнес Кречмер.

— Нет, Йозеф, это мое дело.

— И мое тоже.

— Присматривай лучше за своей рыжей красавицей.

— Не волнуйся, за ней хорошо присматривают.

— Не пускай ее одну в лес. Эти сволочи способны на все.

— Я запретил ей ходить в лес.

Ганс размышлял, что же им теперь делать. В Зальцберг ходить нельзя, опасно. В городе поговаривают, что скоро откроются текстильные фабрики. Кризис вроде бы действительно идет на убыль. Вдоль границы строят укрепления. Он слышал, что ловкие ребята зарабатывают там кучу денег. И здесь, на севере, на склонах Лужицких гор, возводят доты. Надо бы податься из Кирхберга куда-нибудь подработать. А как же быть с тем подонком с лошадиной мордой, который до сих пор пугал его во сне? Нет, надо сначала прикончить эту тварь.