Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

— Давайте руку, товарищ капитан, — помог подняться в вагон дневальный. На нарах постукивали в домино.

— А ну, кого зовут Марусей?

— Я вот тебе Марусю покажу! Ставлю дубль-шесть.

Двадцать болельщиков заглядывали через плечи четырех игравших, выставлявших самодельные деревяшки с выжженными очками. Увидев замполита, прикрыли деревяшки ладонями.

— Эх, подсказала бы сводка маршрут…

— Если как вчерашняя, то вряд ли…

— Снимайте шинель, товарищ капитан, теперь до Ростова из вагона не выпустим.

— Про какой Ростов вспомнил?

— Да уж не про твой, а про ярославский…

— А может, и к моему направляемся, едем-то на юг…

Алексей прочел сводку. Но она была подобна мерному однообразному перестуку колес; поиски разведчиков, артиллерийские перестрелки — и еще неведомо где были те, главные стрелки, которые переведут эшелон войны на начатый в Сталинграде магистральный путь. Снова о доски нар застучало домино, а Осташко и Солодовников присели в другой половине вагона. Сейчас, когда сержант был без ушанки, его сходство с прославленным забойщиком стало еще разительней. Льняные волосы, вероятно, вились бы, как у Изотова, если бы их не подстригла нолевка ротного санинструктора. К тому же на переносице синели крапинки, не замеченные вчера в сумерках.

— Вы разве шахтер, Солодовников?

— Немного был, товарищ капитан, год по контрактации. Вы по василькам угадали? У нас в Долгушах они у многих. Орловщина! Чуть ли не в каждом втором дворе шахтер найдется.

— А что ж не остались на руднике? Не понравилось?

— Что вам по правде сказать? И дело шло, и заработок был хороший, а приехал в отпуск домой, женился, и женка как привязала… И здесь, мол, в колхозе, лишних рук нет. На шахте я уже помощником машиниста электровоза работал, а тут трактор начал осваивать.

— И в партию вступили в Долгушах?

— Нет, там не успел. На фронте уже, под Можайском, братьев пришлось догонять… Я-то в семье младший. — И тут губы Солодовникова растянула непонятная, лукавая улыбка, смысл которой дошел до Алексея минутами позже.

— И братья в армии?

— Да, Николай и Владимир еще перед белофинской остались служить… Я их после белофинской и не видел.

— И еще есть?

— Якова и Михаила весной сорок первого призвали… Александр, токарь, правда, вроде бы броню на «Электростали» имел, но потом тоже повестку получил — послали в оружейную мастерскую…

Солодовников умолк, посмотрел на Осташко, будто спрашивая, продолжать ли дальше, интересно ли ему слушать.

— Неужели не все?

— Так у нас же в избе, как мать рассказывает, меньше чем три люльки никогда не висело, товарищ капитан. Я уж про сестер не говорю… И двойнята на фронте… Иван, Федор…

— Позволь, позволь, сколько же это получается?

— Со мной девять…

— Целое отделение? И все коммунисты?

— Так уж вышло, товарищ капитан, — словно винясь, произнес сержант. — Отец у нас насчет этого строгий. С восемнадцатого года в большевиках. В Долгушах посмеивались над нами, что другие приучают ребятишек к грамоте с букваря, а Солодовников с газеты. Сельсовет столько не выписывал, сколько мы… Учительницу еще и в глаза не видели, а почтальона каждый день к плетню бежали встречать.

— А здесь почтальон вас не забывает? Пишут братья?

— Так я же тут недавно. Только неделей раньше вас приехал в Кащубу. Заново надо списываться после госпиталя. А солдатская почта, сами знаете, полевая — и этому полю конца-края нет. От Михаила в госпитале на пятнадцатый день письмо получил, догадываюсь, что в Заполярье… Да и на пятнадцатый хорошо, а вот от Владимира с первого дня войны никаких вестей. Он у нас старший… Батя еще против Колчака довоевывал, а Владимир уже в Долгушах комсомольскую избу-читальню ставил. Первую на всю волость… Из армии в сороковом году прислал фотографию — звезда на рукаве…

— Ну, Павел, выходит, тебе и на роду написано быть парторгом, — улыбнулся Алексей, мысленно одобряя выбор, сделанный Замостиным. — Раз уже взялся догонять братьев, то догоняй… Кто еще в роте коммунист?

— Стученко, потом лейтенант, командир первого взвода, и двое из новеньких.

— А ты пятый и берись за дело.

— Мне капитан Замостин уже говорил… Знамо, насчет того, чтобы догонять, я пошутил… Были бы живы… А за дело браться, конечно, кому-то надо, на войне не отказываются, понимаю.

В Ростове, маленьком, тихом городке, ничем не напоминавшем своего шумного южного тезку, Алексей перешел в другую теплушку, где разместились остальные бойцы роты Стученко. Отнюдь не в бездумном служебном рвении Алексей сказал Каретникову, что даже лучше познакомиться с батальоном на ходу. Он убеждался, что это действительно так. Времени у всех вдоволь. Толкуй, беседуй с людьми, не подгоняемый часами расписания — занятиями, быстро пролетавшими перекурами. Но и во второй теплушке, и в третьей, в которую он пересел в Александрове, вбирая в память новые лица, новые имена, все еще виделась та первая — лазоревые глаза Солодовникова, васильковые метки на его лице — и виделись те знакомые всем Долгушам, подвешенные к балкам потолка три люльки, из которых вышли в мир, в белый свет, учились, трудились и сейчас воюют за мот мир Павел и все его восьмеро братьев…

Уже трое суток мотало эшелон по коротким и длинным перегонам, по шумным пристанционным путям железнодорожных узлов и множеству зацепеневших в апрельской распутице степных и лесных полустанков. Ехали на юг, навстречу поднимавшейся оттуда, с Дона, с Украины, весне. За Ряжском прогрохотали по мосту и увидели набухшую в своем темно-буром ледяном кожухе и вот-вот готовую тронуться реку, у семафора перед Мичуринском выскочили из вагонов, чтобы сорвать на пригреве насыпи золотистую мать-и-мачеху; дальше, дальше и уже то там, то здесь, на долах и гонах, зазеленели клинья озимых, как стрелы генерального наступления, взламывающего затянувшуюся оборону зимы.

Всю четвертую ночь стояли. Паровоз передвинул состав на какой-то глухой, видимо запасный, путь. Алексей, проснувшись на рассвете, услышал за стенкой вагона чей-то разговор.

— Какая станция, папаша?

— «Лев Толстой».

— Что Лев Толстой? Я тебя о станции* спрашиваю.

— А я тебе и отвечаю — станция «Лев Толстой».

— Гляди, неужели есть в России и такая?!

— Эх ты, сыра-земля, небось с церковноприходским или четырехклассным?

— Угадал, папка с мамкой дальше не пустили, вместо чернильницы приставили к шпандырю.

— То-то и видно.

— Да ведь и ты, чай, не консерваторию прошел, коль с мазилкой ходишь?

— Все одно, хоть с мазилкой, хоть со шпандырем, а про такого человека знать полагается.

— А я что ж, думаешь, не наслышан? Хошь — и про Ясную Поляну скажу…