Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

— Сейчас…

Алексей не договорил… Вдруг, заглушив гул орудий, в небе пронеслись колесницы, заскрипели, завизжали ободьями, покатились дальше, дальше, закончили свой страшный полет разорванным на секундные промежутки перекатистым грохотом. Всех, кто сидел на бруствере, будто смахнуло ветром. Осташко и Зинько тоже в первые секунды невольно втянули голову в плечи. Они посмотрели друг на друга взывающими к снисходительности глазами.

— Ну и ведьмочка! Третий раз слушаю, а не могу привыкнуть, — укорил сам себя Зинько. — А ведь своя ж, в доску своя!.. Что ж, теперь вот-вот и сигнал…

Оба знали, что залпами «катюш» завершается более чем полуторачасовая артиллерийская подготовка. Там, где разорвались реактивные снаряды, дым стал жирней, смолистей. Все снова кинулись к брустверу. Алексей увидел в изгибе окопа свободные ступеньки, заторопился к ним.

Было пять часов сорок минут утра. Когда началась артподготовка, наверное, не одному Алексею почудилось, что приход этого июльского утра затянется, отодвинется в темно-серой пороховой тусклости, но, вопреки ей, рассвело стремительно, и, не запаздывая, явилась сотням, тысячам глаз вся огромность степи и огромность вставшего над ней, рассеявшего мглу солнца. Взлетела на тонком шероховатом стебле и беззвучно набухшей, вызревшей почкой лопнула и расцвела красная ракета… Такие же справа, слева, у соседей и еще дальше, дальше по всему переднему краю… В последний раз вбирая в себя широко открытыми глазами это быстро разгорающееся утро, отрешаясь, освобождаясь от всего постыдно-сковывающего, Алексей вновь ощутил на сердце ту легкость и проясненность, которые пережил как-то весной, на марше к Лебедяни. И это дивное своей нерастраченностью, молодостью и давностью чувство словно бы само взнесло его на бруствер:

— Дружно, товарищи, дружно… Вперед! За нашу Родину!..

Неподалеку кто-то отрывисто, призывно закричал, еще и еще… Литвинов? Золотарев? Зинько? Командиры отделений? После громыхания гвардейских минометов тишина степи казалась неестественной, обманчивой, и людские возгласы врезались в нее сбивчиво, вразброд… Но уже одно то, что они громко зазвучали здесь, где ранее недвижимо и безмолвно таились секреты, а этой ночью скрытно ползали саперы, уже в этом чуялась сила начатого дела… Взглядом, наспех брошенным по сторонам, Алексей увидел высыпавших на ничейную полосу стрелков, их изогнутую, неравномерную по густоте цепь, но различить лица так быстро не мог… Рядом глухой топот ног. Чье-то надсадное дыхание. Звяканье чьей-то лопаты… Три сотни метров надо было пробежать расчетливо, так, чтобы не выдохнуться, сохранить себя, свои силы не только для последнего броска, но и для боя в траншее… Если немцы еще там… Но они пока молчали. Над их окопами еще не развеялась и медленно оседала клочковатая темно-бурая завеса дыма. Оттуда вести прицельный огонь было невозможно. И первыми открыли его по пристрелянным площадям ничейной земли где-то еще устоявшие, выжившие в смерчах артподготовки минометные батареи… Шлепнулись мины. Но цепь стрелков уже подбегала к проходам в проволочных заграждениях. Здесь пришлось скучиться. Панков, пригнувшись, катил станковый пулемет и намеревался было проскользнуть, опередить…

— Стой, куда ты? — остановил его за плечо Осташко.

Пулеметчики должны были залечь перед проволокой и своим фланговым огнем прикрыть продвижение стрелков.

— Так молчат же, товарищ капитан, — вскинул блестевшее в испарине лицо Панков. — Вместе можно…

— Ложись в сторону… как приказано. Изготовьтесь!..

Панков поспешно откатил пулемет в сторону от прохода, развернул его, стал вставлять ленту, задергал затвором. Оказалось, как раз вовремя. Над яично-желтой насыпью, к которой приближалась рота, учащенно запульсировали вспышки выстрелов. Выручая своих, застучал пулемет Панкова. Насыпь вспылилась. Теперь немцы стреляли только из укрытых, почти незаметных бойниц, из-за врытых в землю щитов. Несколько таких стальных щитов разрывами снарядов выбросило из окопов, и чьи-то сапоги прогремели по ним гулко, как по кровельной жести… Здесь траншея прерывалась саженной воронкой. К ней в несколько прыжков подбежал Алексей, скатился на дно, перевернулся, выполз вверх к рыхлому, зернистому краю… Полузасыпанная траншея была пустой, но в ее ответвлениях мелькнули каски. Перекинув автомат в левую руку, Алексей вытащил из кармана и метнул туда гранату, ткнулся лицом в землю… Разрыв. И хотел было уже поднять голову, когда кто-то сзади снова прижал его лицо к земле, и раздался еще один взрыв… Повернулся, увидел покрытое грязным потом лицо Янчонка.

— Это я, товарищ капитан, и свою добавил…

Сколько времени прошло после красных ракет? Четверть часа? Час? Спросил бы кто-либо об этом у Алексея — он бы не смог ответить. А воронку уже обживали. Плюхнулся на ее дно и потянул за собой провод какой-то незнакомый, очевидно, артиллерийский связист. Санитар волоком втаскивал в нее раненого, а тот отгонял своего спасителя руганью.

— Сам, я сам… уйди… что ты меня… как бревно?.. Не цепляйся…

В тем ответвлении окопа, куда бросили свои гранаты Осташко и Янчонок, лежали сваленные осколками три немца; рука одного из них еще тянулась к кобуре пистолета, но пальцы сводило судорогой.

В воронку, неведомо откуда и взявшись, вдруг скатился Сорокин. Алексей взбешенно повернулся к нему:

— Послушай, ты отстанешь или нет? Сматывайся отсюда…

— К черту? Опять? Не имеешь права… Я буду жаловаться Каретникову… Мне через час надо быть на ПСД [4] Пункт сбора донесений. .

— Так и спеши туда, чего ж ты ко мне привязался?..

— Хорошо, уйду… Ты только скажи, кто первым ворвался в траншею?

Но Алексей зло махнул рукой, выскочил из воронки.

Из-за угла окопа выбежал Зинько. Разодранная штанина… Без пилотки… Глянул на Осташко, на Янчонка, на немцев…

— Там тоже никто не ушел… Теперь во вторую. Полундра! Во второй полегче.

А по второй, по третьей линиям траншей уже били и выкатившиеся в степь орудия прямой наводкой, и те, которым отдавал целеуказания артиллерист из воронки, и еще неисчислимое множество других, что не замолкали, продолжали сотрясать степь.

Очистительный огневой вал двигался на запад, к Орлу; шел туда, дробя, перемалывая и вскидывая вверх обшивку траншей, обломки бетона и железа; разную окопную утварь, комья и проволоку заграждений, все неживое и живое, что враждебно и злобно таило в себе смерть и теперь само подлежало смерти…

И двадцать — а их было всего двадцать — задыхающихся, распаленных минут атаки, о которых Алексей вначале думал как о самых вершинных испытаниях для батальона («Миновали бы они, а там за ними пойдут полегче»), вдруг плотно сомкнулись с другими, тоже гремящими, словно ввергаемыми в исполинскую камнедробилку, и к ним, перешагивая через слепящий степной полдень, стали прибавляться такие же еще и еще…