Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца

Солодовников сидел у входа в землянку, натачивал обломком кирпича свою саперную лопатку. Алексей сразу заметил, что сержант чем-то расстроен, удручен. Поблагодарил за газету, спросил, можно ли послать вырезку домой, и остался таким же понурым. Словно тяготясь дальнейшим разговором, стал нервно сворачивать цигарку. Алексей, ожидавший, что очерк порадует сержанта уже одним тем, что в нем рассказывается словами очевидца об одном из братьев, удивился:

— Что с тобой, Солодовников? Приболел?

— Нет, товарищ капитан, болеть сейчас некогда, — помолчал и, видя, что его ответ не рассеял недоумения замполита, глухо добавил: — Только ведь восьмеро теперь нас… Не девять, а восемь…

— Что?.. Неужели Александр?..

Алексей, поняв, что случилось, подумал, что погиб именно Александр, с которым встречался Сорокин. Очерк запоздал, письмо пришло раньше.

— Нет, старший… Владимир… Помните, я вам рассказывал, что с первого дня войны никаких вестей? А сейчас переслали письмо из партизанского края… Он там комиссарил в отряде… Убит под Брянском…

Лазоревые глаза Солодовникова были сейчас сухими, немигающими, неподвижными, такими Алексей их еще не видел. И какие-либо утешающие, соболезнующие слова казались ни к чему, лишними — да и разучился он их произносить за время войны.

— Товарищ капитан, когда же душу смогу отвести?

— Теперь уже скоро, Павел… Сегодня ночью ждем саперов, — Алексей положил руку на плечо бронебойщика, с грубоватым мужским сочувствием обнял его. — Ну, а после саперов, сам понимаешь, и наш черед…

Пришли Фещук, Замостин и другие члены партбюро. Замостин вынул из полевой сумки кумачовую, величиной не намного больше пионерского галстука скатерку, накинул ее на штабель ящиков с гранатами, заменивший стол. С этой скатеркой, закрапленной чернилами и прожженной махоркой, Замостин никогда не расставался и в Верхних Хуторах расстилал даже на пеньке. Она придавала собранию торжественность, значительность и не только ему, Замостину, напоминала о той, что вот так же алела где-либо в пролете цеха, в рабочем общежитии, на полевом стане. А Алексею она словно приветно махнула из детства, из одного особо памятного дня. Тогда рабочие и партийные собрания зимой проводили под закоптелой крышей Центральных мастерских, а летом прямо в рудничном саду; выносили на травянистую поляну стол, и скатерть на нем малиново рдела под листвой акаций. На ветвистое, нависавшее почти над столом дерево и взбирались Алешка с Василием, чтобы услышать, о чем толкуют шахтеры, по-цыгански усевшиеся на траве тесным кругом. А к столу вышел отец. Никогда еще Алешка не видел, чтобы он так волновался. Даже начал вроде бы заикаться. Стал рассказывать про свою жизнь с самого малолетства… Про безземельную старобельщину, откуда приплелся в барачную по тому времени Нагоровку, про рудничное депо, где работал котлочистом, а позднее подучивался паровозному делу, про бронепоезд… Отцу задавали вопросы, спросили даже про Алешку и Василия, учатся ли. И кто-то засмеялся, выкрикнул: «Да вон, шалапуты, на дереве пригнездились, смотрите, не свалитесь отцу на голову…» Алешка и Василий отпрянули, торопливо прикрылись ветками, но успели увидеть обернувшееся вверх рассерженное лицо отца… Потом принимали в партию Лембика, работавшего тогда забойщиком…

…А те, кто сейчас с автоматами в руках сидели перед замостинской скатеркой, тогда, в горестном январе двадцать четвертого года, были еще моложе Алексея; или качались в люльках, или только-только брались за буквари… Вот и Золотарев, командир взвода, в ту пору, пожалуй, не знал другого оружия, кроме рогатки…

Замостин прочел его заявление, рекомендации. Лейтенант встал, начал рассказывать биографию. Родом из Читы, работал там на овчинно-шубном заводе слесарем; там же, на заводе, отец и мать. Призвали в армию в сороковом, служил в Забайкалье, оттуда по комсомольскому набору направили в пехотное училище в Свердловск. Закончил его и вот послан сюда… Голос Золотарева, густой, самоуверенный, с властным командирским тембром, оставался таким же и сейчас, здесь, на партийном бюро, и это, кажется, ну понравилось Замостину.

— А почему не вступил в партию в училище?

Золотарев словно ждал этого вопроса, не стал и задумываться:

— Очень уж далековато было, товарищ капитан.

— Далековато от чего? — сделал вид, что не понял, Замостин.

— От этого самого места. — Лейтенант, стоявший по стойке «смирно», поднял и опустил носок сапога, легонько притопнул им по утрамбованной земле блиндажа.

— Молодой командир, но старательный, находчивый, — сказал Литвинов, в роте которого служил Золотарев, — предлагаю принять.

Обсуждали заявление Ремизова.

Позавчера его заявление хотели было отложить, не хватало одной рекомендации. Но потом согласился дать ее Зинько, знавший Ремизова еще по Старой Руссе. И теперь Морковин молчаливо, глазами просил, чтобы Зинько выступил первым.

— Добрый хлопец, может, трошки горячий, так разве это плохо? — Зинько поправил нависавший на лоб чуб. — Он и как агитатор в роте работает…

И вопросы:

— Устав хорошо знаешь?

— Изучал.

— А к чему он обязывает коммуниста в бою?

— Вам как, своими словами? Короче?

— Давай хоть и своими.

— Если уж падать, так головой вперед…

Алексей рассказал о недавней вылазке снайперов здесь, под Новосилем, предложил принять Ремизова кандидатом в партию.

Своих людей стал представлять партийному бюро Солодовников. И, глядя на них, таких же молодых, в отстиранных к этому дню гимнастерках, с празднично белой прорезью подворотничков, облегавших их смуглые, крепкие шеи, Алексей вспомнил слова майора, поверявшего батальон в Верхних Хуторах. Перед завтрашним днем они хотели взглянуть на мир с самой вершины, и партия давала им это право как, может быть, свою последнюю, напутственную справедливость…

А в сумерки в батальон пришли саперы…

К тому времени, когда над степью стало рассветать, все уже знали обо всем. Знали час начала артиллерийской подготовки и час начала атаки, знали, где именно и какой ширины проделаны проходы в своих и чужих минных полях и чем эти проходы обозначены, знали, из обращения Военного совета, куда поведет их нынешнее утро. И оттого, что все наконец-то стало известным, время томительно растягивалось, и то хотелось поторопить медленно разгорающуюся зарю, то, наоборот, чуть попридержать ее, чтобы в лишние минуты окончательно утвердить свою душевную готовность к этому дню. Оглянуться на прожитое, на хорошее в нем и плохое, вспомнить близких, письма, полученные и посланные, сказанное и недосказанное в них… А недосказанного… ох, его всегда больше.

Никто не спал.